Антон Павлович Чехов. Рассказы



      Маска



---------------------------------------------------------------
 OCR: Олег Пелипейченко 
---------------------------------------------------------------

     В   Х-ом   общественном   клубе   с   благотворительной  целью   давали
бал-маскарад, или, как его называли местные барышни, бал-парей.
     Было  двенадцать часов ночи. Не танцующие  интеллигенты без масок -  их
было пять душ - сидели  в читальне за большим столом и, уткнув носы и бороды
в газеты, читали, дремали и, по  выражению местного корреспондента столичных
газет, очень либерального господина, - "мыслили".
     Из  общей  залы  доносились звуки  кадрили "Вьюшки". Мимо двери, сильно
стуча ногами и звеня посудой, то и дело пробегали лакеи. В самой же читальне
царила глубокая тишина.
     - Здесь, кажется, удобнее будет! - вдруг послышался низкий, придушенный
голос,  который,  как  казалось, выходил из  печки.  -  Валяйте  сюда! Сюда,
ребята!
     Дверь отворилась,  и  в читальню вошел  широкий,  приземистый  мужчина,
одетый в кучерской костюм  и шляпу  с  павлиньими перьями, в  маске.  За ним
следом  вошли две дамы в масках и лакей с подносом. На подносе  была пузатая
бутыль с ликером, бутылки три красного и несколько стаканов.
     - Сюда! Здесь и прохладнее будет, - сказал мужчина. - Становь поднос на
стол... Садитесь,  мамзели!  Же  ву  при а ля  три-монтран!  А вы,  господа,
подвиньтесь... нечего тут!
     Мужчииа покачнулся в смахнул рукой со стола несколько журналов.
     - Становь сюда! А  вы, господа  читатели,  подвиньтесь;  некогда  тут с
газетами да с политикой... Бросайте!
     - Я просил бы вас потише, - сказал один из  интеллигентов,  поглядев на
маску через очки. - Здесь читальня, а не буфет... Здесь не место пить.
     -  Почему не  место? Нешто стол качается или потолок  обвалиться может?
Чудно! Но...  некогда  разговаривать! Бросайте газеты...  Почитали малость и
будет с вас;  и так уж умны очень, да и глаза попортишь, а главнее всего - я
не желаю и все тут.
     Лакей поставил  поднос на стол и, перекинув салфетку через локоть, стал
у двери. Дамы тотчас же принялись за красное..
     -  И  как  это  есть  такие  умные люди, что для  них газеты лучше этих
напитков, - начал  мужчина с павлиньими перьями, наливая себе ликеру. - А по
моему мнению, вы, господа почтенные, любите газеты оттого, что вам выпить не
на что. Так ли я говорю? Ха-ха!.. Читают! Ну, а о чем там написано? Господин
в очках!  Про какие  факты  вы читаете?  Ха-ха!  Ну, да  брось!  Будет  тебе
кочевряжиться! Выпей лучше!
     Мужчина  с павлиньими  перьями приподнялся и  вырвал  газету из  рук  у
господина в очках. Тот побледнел, потом покраснел и с удивлением поглядел на
прочих интеллигентов, те - на него.
     -  Вы забываетесь, милостивый государь! -  вспыхнул он.  - Вы обращаете
читальню в кабак, вы позволяете себе бесчинствовать, вырывать из рук газеты!
Я не  позволю!  Вы  не  знаете,  с кем  имеете дело, милостивый государь!  Я
директор банка Жестяков!..
     - А плевать мне, что ты - Жестяков! А газете твоей вот какая честь...
     Мужчина поднял  газету  и изорвал ее  в клочки.  - Господа, что же  это
такое? -  пробормотал  Жестяков, обомлев. - Это  странно,  это...  это  даже
сверхъестественно...
     - Они  рассердившись, - засмеялся  мужчина.  - Фу-ты, ну-ты, испугался!
Даже  поджилки  трясутся.  Вот что,  господа  почтенные!  Шутки  в  сторону,
разговаривать  с  вами  мне не охотно... Потому, как я желаю остаться тут  с
мамзелями  один  и  желаю себе  тут  удовольствие  доставить,  то  прошу  не
претикословить и выйти...  Пожалуйте-с! Господин Белебухин, выходи к свиньям
собачьим!  Что  рыло наморщил?  Говорю, выходи,  стало быть и выходи! Живо у
меня, а то, гляди, не ровен час, как бы в шею не влетело!
     -  То есть  как  же  это? - спросил казначей сиротского суда Белебухин,
краснея и пожимая плечами. - Я  даже  не понимаю... Какой-то нахал врывается
сюда и... вдруг этакие вещи!
     - Какое  это такое слово нахал? - крикнул мужчина с павлиньими перьями,
рассердившись, и стукнул  кулаком  по столу,  так  что на подносе  запрыгали
стаканы. - Кому  ты говоришь? Ты думаешь, как я в маске, так  ты  можешь мне
разные слова говорить? Перец ты этакий! Выходи, коли говорю! Директор банка,
проваливай  подобру-поздорову! Все  уходите, чтоб  ни  одной  шельмы тут  не
оставалось! Айда, к свиньям собачьим!
     - А вот  мы  сейчас увидим! -  сказал Жестяков,  у  которого  даже очки
вспотели от волнения. - Я покажу вам! Эй, позови-ка сюда дежурного старшину!
     Через минуту вошел маленький рыженький старшина  с голубой ленточкой на
лацкане, запыхавшийся от танцев.
     - Прошу  вас выйти! -  начал он.  - Здесь не  место  пить! Пожалуйте  в
буфет!
     -  Ты откуда это выскочил?  - спросил мужчина  в маске. - Нешто  я тебя
звал? - Прошу не тыкать, а извольте выйти!
     - Вот  что,  милый  человек: даю тебе  минуту сроку...  Потому, как  ты
старшина и главное  лицо, то вот  выведи этих артистов  под  ручки. Мамзелям
моим не ндравится,  ежели здесь есть кто посторонний... Они стесняются, а  я
за свои деньги желаю, чтобы они были в натуральном виде.
     - Очевидно,  этот самодур не  понимает, что  он  не в хлеву!  - крикнул
Жестяков. - Позвать сюда Евстрата Спиридоныча!
     - Евстрат Спиридоныч! - понеслось по клубу. - Где Евстрат Спиридоныч?
     Евстрат Спиридоныч, старик в полицейском мундире, не замедлил явиться.

     - Прошу вас выйти отсюда! - прохрипел он, выпучивая свои страшные глаза
и шевеля нафабренными усами.
     -  А  ведь испугал! - проговорил мужчина и захохотал от удовольствия. -
Ей-ей,  испугал! Бывают же  такие страсти, побей  меня бог! Усы, как у кота,
глаза вытаращил... Хе-хе-хе!
     - Прошу не  рассуждать!  - крикнул изо всей  силы Евстрат Спиридоныч  и
задрожал. - Выйди вон! Я прикажу тебя вывести!
     В читальне  поднялся невообразимый шум. Евстрат Спиридоныч, красный как
рак, кричал, стуча ногами.  Жестяков кричал. Белебухин  кричал.  Кричали все
интеллигенты,  но голоса  всех их  покрывал низкий, густой,  придушенный бас
мужчины в маске. Танцы благодаря всеобщей сумятице  прекратились,  и публика
повалила из залы к читальне.
     Евстрат Спиридоныч для внушительности позвал всех полицейских, бывших в
клубе, и сел писать протокол.
     - Пиши, пиши, - говорила маска, тыча пальцем ему под перо. - Теперь что
же со мной, с бедным, будет? Бедная моя головушка! За что же губите вы меня,
сиротинушку? Ха-ха! Ну, что ж? Готов протокол?  Все расписавшись? Ну, теперь
глядите!.. Раз...
     два... три!!..
     Мужчина поднялся, вытянулся  во весь рост и сорвал с себя маску. Открыв
свое пьяное лицо и поглядев на всех, любуясь произведенным эффектом, он упал
в  кресло  и  радостно  захохотал.  А впечатление действительно произвел  он
необыкновенное. Все  интеллигенты  растерянно  переглянулись  и  побледнели,
некоторые  почесали  затылки.  Евстрат  Спиридоныч  крякнул,   как  человек,
сделавший нечаянно большую глупость.
     В  буяне  все узнали  местного  миллионера,  фабриканта, потомственного
почетного    гражданина    Пятигорова,    известного    своими   скандалами,
благотворительностью и, как не раз говорилось в местном вестнике, -  любовью
к просвещению.
     - Что ж, уйдете или нет? - спросил Пятигоров после минутного молчания.
     Интеллигенты молча,  не говоря ни слова, вышли на цыпочках из читальни,
и Пятигоров запер за ними двери.
     - Ты  же ведь знал, что  это Пятигоров!  - хрипел  через минуту Евстрат
Спиридоныч вполголоса, тряся за плечо лакея, вносившего  в читальню вино.  -
Отчего ты молчал? - Не велели сказывать-с!
     - Не  велели сказывать... Как засажу  я  тебя,  анафему, на  месяц, так
тогда будешь знать "не велели сказывать". Вон!!. А вы-то  хороши, господа, -
обратился он к интеллигентам. - Бунт подняли! Не могли выйти из читальни  на
десять минуток! Вот теперь и расхлебывайте кашу. Эх, господа,  господа... Не
люблю, ей-богу!
     Интеллигенты заходили по клубу унылые, потерянные, виноватые, шепчась и
точно предчувствуя что-то недоброе... Жены и дочери их, узнав, что Пятигоров
"обижен"  и  сердится,   притихли  и  стали  расходиться   по  домам.  Танцы
прекратились.
     В два часа из читальни  вышел  Пятигоров;  он был  пьян и  пошатывался.
Войдя в залу, он сел около оркестра и  задремал  под музыку, потом  печально
склонил голову и захрапел.
     - Не играйте!  - замахали  старшины музыкантам.  -  Тсс!..  Егор  Нилыч
спит...
     - Не прикажете ли вас домой проводить, Егор Нилыч? - спросил Белебухин,
нагнувшись к уху миллионера.
     Пятигоров сделал губами так, точно хотел сдунуть со щеки муху.
     -  Не  прикажете  ли вас  домой проводить,  - повторял Белебухин, - или
сказать, чтоб экипажик подали?
     - А?  Ново? Ты... чево тебе? - Проводить домой-с...  Баиньки  пора... -
До-домой желаю... Прроводи!
     Белебухин просиял от удовольствия и  начал поднимать Пятигорова. К нему
подскочили другие интеллигенты и,  приятно улыбаясь,  подняли потомственного
почетного гражданина и осторожно повели к экипажу.
     -  Ведь  этак одурачить  целую компанию может только артист, талант,  -
весело говорил Жестяков, подсаживая  его. - Я буквально поражен, Егор Нилыч!
До сих пор хохочу... Ха-ха... А мы-то кипятимся, хлопочем! Ха-ха!  Верите? и
в театрах никогда  так  не смеялся... Бездна комизма! Всю жизнь буду помнить
этот незапамятный вечер!
     Проводив Пятигорова, интеллигенты повеселели и успокоились.
     - Мне руку подал на прощанье, - проговорил Жестяков, очень довольный. -
Значит, ничего, не сердится...
     - Дай-то бог! - вздохнул Евстрат Спиридоныч. - Негодяй, подлый человек,
но ведь - благодетель!.. Нельзя!..



      Предложение



---------------------------------------------------------------
 OCR: Кирилл Камионский 
---------------------------------------------------------------

     Валентин Петрович Передеркин, молодой человек приятной наружности, одел
фрачную  пару и лакированные ботинки с острыми, колючими носками, вооружился
шапокляком и, едва сдерживая волнение поехал к княжне Вере Запискиной.
     Ах, как жаль. что вы  не знаете княжны Веры! Это милое,  восхитительное
создание  с  короткими   глазами  небесно-голубого  цвета  и   с  шелковыыми
волнистыми кудрями.
     Волны  морские  разбиваются  об утес, но  о волны ее  ккудрей  наоборот
разобъётся и разлетиться в прах любой камень...
     Нужно быть  бесчувственным балбесом, чтобы  устоять  против ее  улыбки,
против неги, которую так и дышит её миниатюрный, словно выточенный бюстик.
     Ах,  какою надо быть деревянною скотной,  чтобы  не чувствовать себя на
верху бллаженства, когда она говорит, смеётся, показывает свои  ослепительно
белые зубки!
     Передеркина приняли...
     Он сел напрротив княжны и, изнемогая от волнения начал:
     - Княжна, можете ли вслушать меня?
     - О да!
     -Княжна...  простите,  я  не знаю с  чего  начать... Для  вас  это  так
неожиданно... Экспромтно... Вы рассердитесь...
     - Княжна! -  продолжал  он.- С  тех  пор, как  я увидел вас, в мою душу
запало непреодолимое желание... Это желание  не  дает мне  покоя  ни днем ни
ночью, и... и если оно не осуществиться, я... я буду несчастлив.
     Княжна задумчиво опустила глаза. Передеркин помолчал и продолжал:
     -  Вы,  конечно удивитесь... вы  выше  всего земного, но... для меня вы
самая подходящая...
     Наступило молчание.
     - Тем более, - вздохнул Передеркин, что моё имение граничит  с вашим...
я богат...
     - Но... в чем дело? - тихо спроила княжна.
     -  В чем дело? Княжна!  -  заговорилгорячо  Передеркин,  поднимаясь.  -
Умоляю,  вас не откажите... Не расстройте вашим отказом моих планов. Дорогая
моя, позвольте сделать вам предложение!
     Валентин Петрович быстро сел, нагнулся к княжне и зашептал:
     - Предложение в  высшей  степени  выгодное!.. Мы  в  один  год продадим
миллион  пудов сала! Давайте построим в наших смежных  имениях  салотопенный
завод на паях!
     Княжна подумала и сказала:
     - С удовольствием...
     А читателтница, ожидавшая мелодраматмческого финала может успокоится.


      В бане



---------------------------------------------------------------
 Набрал Михаил Матус
---------------------------------------------------------------

     первая глава рассказа А.П.Чехова
     "В БАНЕ".
     "В   первой   публикации   каждая   глава   рассказа   печаталась   как
самостоятельное  произведение. Объединив  обе главы под названием "В  бане",
Чехов  включил рассказ в первый том собрания сочинений, которое  открывается
этим произведением."

     - Эй, ты  фигура! -  крикнул  толстый,  белотелый  господин, завидев  в
тумане  высокого и тощего человека с жиденькой  бородкой и с  большим медным
крестом на груди. - Поддай пару!
     -  Я,  ваше высокородие,  не  банщик, я цирюльник-с.  Не  мое дело  пар
поддавать. Не прикажите ли кровососные баночки поставить?
     Толстый господин погладил себя по багровым бедрам, подумал и сказал:
     - Банки? Пожалуй, поставь. Спешить мне некуда.
     Цирюльник  сбегал в  предбанник  за инструментом,  и через какие-нибудь
пять минут на груди и спине толстого господина уже темнели десять банок.
     - Я вас помню, ваше  благородие, - начал  цирюльник, ставя одиннадцатую
банку.  - Вы  у  нас в прошлую субботу изволили мыться, и тогда же еще я вам
мозоли срезывал. Я цирюльник Михайло... Помните-с? Тогда же вы изволили меня
насчет невест расспрашивать.
     - Ага... Так что же?
     - Ничего-с...  Говею я теперь, и грех мне осуждать, ваше благородие, но
не могу не выразить вам по совести. Пущай меня бог простит за осуждения мои,
но невеста нынче пошла все непутящая, несмысленая...  Прежняя невеста желала
выйтить за человека,  который  солидный,  строгий, с капиталом,  который все
обсудить  может, религию  помнит,  а  нынешняя  льстится на  образованность.
Подавай  ей образованного, а господина чиновника или кого из купечества и не
показывай  -  осмеет!  Образованность  разная  бывает... Иной  образованный,
конечно, до высокого чина  дослужится,  а другой весь век в писцах просидит,
похоронить не  на  что. Мало ли их  нынче таких?  К  нам  сюда ходит один...
образованный. Из телеграфистов... Все превзошел, депеши выдумывать может,  а
без мыла моется. Смотреть жалко!
     - Беден,  да честен! - донесся с верхней полки хриплый  бас.  -  Такими
людьми   гордиться   нужно.   Образованность,   соединенная   с   бедностью,
свидетельствует о высоких качествах души. Невежа!
     Михайло искоса поглядел на  верхнюю полку... Там сидел  и  бил  себя по
животу  веником  тощий  человек  с  костистыми  выступами  на  всем  теле  и
состоящий,  как  казалось, из одних  только кожи да ребер. Лица  его не было
видно,  потому что все оно было покрыто свесившимися вниз длинными волосами.
Видны были только два  глаза,  полные  злобы и  презрения,  устремленные  на
Михайлу.
     - Из энтих... из длинноволосых! - мигнул глазом  Михайло. - С идеями...
Страсть,  сколько развелось  нынче  такого народу! Не переловишь всех... Ишь
патлы  распустил, шкилет!  Всякий христианский  разговор  ему противен,  все
равно, как  нечистому ладан. За образованность вступился! Таких  вот и любит
нынешняя  невеста. Именно вот таких,  ваше  высокородие! Нешто не  противно?
Осенью  зовет меня  к  себе одна священникова  дочка. "Найди,  говорит, мне,
Мишель, -  меня  в  домах  Мишелем  зовут,  потому я дам  завиваю,  - найди,
говорит,  мне, Мишель, жениха,  чтоб  был  из  писателей".  А у меня,  на ее
счастье, был такой... Ходил он в трактир к Порфирию Емельянычу и все стращал
в газетах пропечатать. Подойдет к нему человек за водку денег спрашивать,  а
он сейчас по уху... "Как? С меня деньги? Да знаешь ты, что я могу в  газетах
пропечатать, что ты душу загубил?"  Плюгавый такой,  оборванный. Прельстил я
его поповскими  деньгами, показал барышнин портрет  и сводил. Костюмчик  ему
напрокат  достал...  Не понравился барышне!  "Меланхолии,  говорит,  в  лице
мало". И сама не знает, какого ей лешего нужно!
     - Это клевета  на печать! -  послышался хриплый бас с  той  же полки. -
Дрянь!
     - Это  я-то дрянь? Гм!.. Счастье  ваше, господин,  что я  в эту  неделю
говею,  а то бы я вам за "дрянь" сказал бы  слово... Вы, стало быть, тоже из
писателей?
     - Я  хотя и не писатель, но не смей говорить о том, чего  не понимаешь.
Писатели были в России многие и пользу принесшие. Они просветили землю, и за
это самое мы должны относиться к ним не с поруганием, а с честью. Говорю я о
писателях как светских, так равно и духовных.
     - Духовные особы не станут такими делами заниматься.
     - Тебе,  невеже, не понять. Дмитрий Ростовский,  Иннокентий Херсонский,
Филарет  Московский  и  прочие  другие  святители церкви  своими  творениями
достаточно способствовали просвещению.
     Михайло покосился на своего противника, покрутил головой и крякнул.
     -  Ну,  уж  это вы что-то тово,  сударь...  - пробормотал  он,  почесав
затылок. - Что-то умственное... Недаром на вас  и волосья такие. Недаром! Мы
все это очень хорошо понимаем и сейчас вам  покажем, какой вы человек  есть.
Пущай, ваше благородие, баночки на вас постоят, а я сейчас... Схожу только.
     Михайло,  подтягивая на ходу свои мокрые  брюки и громко  шлепая босыми
ногами, вышел в предбанник.
     - Сейчас выйдет  из  бани  длинноволосый,  -  обратился  он  к  малому,
стоявшему за конторкой и продававшему мыло, - так ты тово... погляди за ним.
Народ смущает... С идеями... За Назаром Захарычем сбегать бы...
     - Ты скажи мальчикам.
     -  Сейчас  выйдет сюда длинноволосый,  - зашептал Михайло,  обращаясь к
мальчикам,  стоявшим  около  одежи.  -  Народ смущает.  Поглядите за  ним да
сбегайте к хозяйке, чтоб за Назаром Захарычем послали  - протокол составить.
Слова разные произносит... С идеями...
     - Какой же это длинноволосый? - встревожились  мальчики. - Тут никто из
таких  не раздевался.  Всех раздевалось  шестеро.  Тут вот два  татара,  тут
господин раздевшись, тут из купцов двое,  тут дьякон... а больше и никого...
Ты, знать, отца дьякона за длинноволосого принял?
     - Выдумываете, черти! Знаю, что говорю!
     Михайло  посмотрел  на  одежду  дьякона, потрогал  рукой ряску и  пожал
плечами. По лицу его разлилось крайнее недоумение.
     - А какой он из себя?
     - Худенький такой, белобрысенький... Бородка чуть-чуть... Все кашляет.
     - Гм!.. - пробормотал Михайло. - Гм!.. Это  я, значит,  духовную  особу
облаял...  Комиссия  отца Денисия! Вот грех-то!  Вот грех!  А ведь я  говею,
братцы! Как  я  теперь  исповедаться  буду,  ежели я духовное  лицо  обидел?
Господи, прости меня, грешного! Пойду прощения просить...
     Михайло почесал затылок и,  состроив печальное лицо, отправился в баню.
Отца дьякона на верхней полке уже не было. Он стоял внизу у кранов и, сильно
раскорячив ноги, наливал себе в шайку воды.
     - Отец дьякон! - обратился к нему Михайло плачущим голосом.  - Простите
меня, Христа ради, окаянного!
     - За что такое?
     Михайло глубоко вздохнул и поклонился дьякону в ноги.
     - За то, что я подумал, что у вас в голове есть идеи!




      Канитель



---------------------------------------------------------------
 Набрала Майя Данилевская
---------------------------------------------------------------

     На  клиросе  стоит дьячок Отлукавин и  держит между  вытянутыми жирными
пальцами  огрызенное гусиное перо. Маленький лоб его собрался в морщины,  на
носу  играют пятна всех  цветов, начиная с  розового  и  кончая темно-синим.
Перед ним на рыжем  переплете Цветной тетради лежат две бумажки. На одной из
них написано "о здравии", на  другой -- "за упокой", и под обоими заглавиями
по ряду имен... Около клироса стоит маленькая старушонка с озабоченным лицом
и с котомкой на спине. Она задумалась.
     Дальше  кого? - спрашивает  дьячок,  лениво  почесываясь  за  ухом.  --
Скорей, убогая, думай, а то мне некогда. Сейчас часы читать стану.
     Сейчас, батюшка... Ну, пиши... О здравии  рабов Божьих: Андрея и  Дарьи
со чады... Митрия, опять Андрея, Антипа, Марьи...
     Постой, не шибко... Не за зайцем скачешь, успеешь.
     Написал Марию? Ну, теперь Кирилла, Гордея,  младенца новопреставленного
Герасима, Пантелея... Записал усопшего Пантелея?
     Постой... Пантелей помер?
     Помер... - вздыхает старуха.
     Так  как  же  ты  велишь  о  здравии  записывать?  -  сердится  дьячок,
зачеркивая Пантелея и перенося его на дугую бумажку. -- Вот, тоже  еще... Ты
говори толком, а не путай. Кого еще за упокой?
     За упокой? Сейчас... постой...  Ну, пиши... Ивана, Авдостью, еще Дарью,
Егора... Запиши воина Захара.... Как пощел на службу в четвертом годе, так с
той поры и не слыхать...
     Стало быть, он помер?
     А кто ж его знает! Может, помер, а может, и жив. Ты пиши...
     Куда же я  его запишу? Ежели, скажем, помер, то за упокой, коли жив, то
о здравии. Пойми вот вашего брата!
     Гм!.. Ты, родименький,  его на обе записочки запиши, а там видно будет.
Да ему все  равно, как его  не  записывай:  непутящий человек... пропащий...
Записал?  Таперя за упокой Марка, Левонтия,  Арину... Ну и Кузьму с Анной...
Болящую Федосью...
     Болящую Федосью за упокой? Тю!
     Это меня-то за упокой? Ошалел, что ли?
     Тьфу! Ты, кочерыжка, меня запутала!  Не померла еще, так и  говори, что
не  померла, а  нечего  в за упокой лезть! Путаешь тут!  Изволь  вот  теперь
Федосью херить и в  другое место писать... Всю бумагу изгадил! Ну, слушай, я
тебе прочту... О здравии Андрея, Дарьи со чады, паки Андрея, Антипия, Марии,
Кирилла, новопреставленного младенца Гер... Постой, как же сюда этот Герасим
попал?  Новопреставленный,  и  вдруг  - о  здравии. Нет, запутала  ты  меня,
убогая! Бог с тобой, совсем запутала!
     Дьяк крутит головой, зачеркивает Герасима и переносит его в заупокойный
отдел.
     Слушай! О здравии Марии, Кирилла, воина Захарии... Кого еще?
     Авдотью записал?
     Авдотью?  Гм...  Авдотью...  Евдокию...  -  пересматриваеь  дьячок  обе
бумажки. -- Помню, записывал ее, а теперь  шут знает... Никак  не найдешь...
Вот она! За упокой записана!
     Авдотью-то за упокой? -- удивляется старуха. -- Году еще нет, как замуж
вышла, а ты на нее уж смерть накликаешь!.. Сам вот, сердешный, путаешь, а на
меня злобишься. Ты с молитвой  пиши, а коли будешь в сердце  злобу иметь, то
бесу радость. Это тебя бес хороводит да путает...
     Постой, не мешай...
     Дьячок хмурится, и, подумав, медленно зачеркивает на  заупокойном листе
Авдотью.  Перо  на букве  "Д"  взвизгивает  и дает  большую  кляксу.  Дьячок
конфузится и чешет затылок.
     Авдотью, стало быть, долой отсюда... бормочет он смущенно, - а записать
ее туда... Так? Постой... ежели ее туда, то будет  о здравии, ежели сюда, то
за упокой. Совсем запутала баба! И этот еже воин Захария встрял сюда...  Шут
его принес... Ничего не разберу! Надо сызнова...
     Дьячок лезет в шкапчик и достает оттуда осьмушку чистой бумаги.
     выкинь  Захарию, коли  так...  - говорит старуха.  --  Уж  Бог  с  ним,
выкинь...
     Молчи!
     Дьячок макает медленно перо и списывает с обеих бумажек имена  на новый
листок.
     Я  их всех гуртом запишу,  - говорит он, - а  ты неси к отцу дьякону...
Пущай дьякон  разберет,  кто  здесь  живой,  кто мертвый.  Он  в  семинариях
обучался... А я этих самых делов.... Хоть убей, ничего не понимаю.
     Старуха берет бумажку, подает дьячку медные полторы копейки и семенит к
алтарю.


      Антон Павлович Чехов. Рассказы



---------------------------------------------------------------
     Собрание   сочинений,   Государственное   издательство   художественной
литературы, М. 1956 г.
     OCR: NVE
---------------------------------------------------------------

     А. П. Чехов . Рассказы :
     АПТЕКАРША, НОВОГОДНИЕ ВЕЛИКОМУЧЕНИКИ,  НОЧЬ НА КЛАДБИЩЕ, БЕСЕДА ПЬЯНОГО
С ТРЕЗВЫМ ЧЕРТОМ, ГЛУПЫЙ ФРАНЦУЗ, ШУТОЧКА, МОЙ РАЗГОВОР С ПОЧТМЕЙСТЕРОМ, МОИ
ЖЕНЫ, ЗЛОУМЫШЛЕННИК,  В ВАГОНЕ, ЗАТМЕНИЕ ЛУНЫ, ИЗ  ДНЕВНИКА  ОДНОЙ ДЕВИЦЫ, О
ВРЕДЕ ТАБАКА, НОВОГОДНЯЯ ПЫТКА, МАЛЬЧИКИ, КАШТАНКА, ТЫСЯЧА ОДНА СТРАСТЬ, ИЛИ
СТРАШНАЯ НОЧЬ, РЫБЬЯ ЛЮБОВЬ, САПОЖНИК И НЕЧИСТАЯ СИЛА, ЧЕЛОВЕК В ФУТЛЯРЕ .




      АПТЕКАРША


     Городишко  Б.,  состоящий из двух-трех  кривых  улиц, спит  непробудным
сном. В застывшем  воздухе тишина. Слышно  только, как где-то далеко, должно
быть за городом, жидким, охрипшим тенорком лает собака. Скоро рассвет.
     Все   давно   уже  уснуло.  Не  спит   только  молодая  жена  провизора
Черномордика, содержателя б - ской аптеки. Она ложилась уже три раза, но сон
упрямо не идет к ней -- и неизвестно  отчего.  Сидит она у открытого окна, в
одной сорочке, и глядит  на улицу. Ей душно, скучно, досадно... так досадно,
что даже  плакать хочется, а отчего -- опять-таки неизвестно. Какой-то комок
лежит в груди и  то и дело подкатывает к горлу... Сзади,  в нескольких шагах
от аптекарши, прикорнув к  стене, сладко похрапывает сам Черномордик. Жадная
блоха впилась ему в переносицу, но он этого не чувствует  и даже  улыбается,
так  как ему снится, будто все в городе кашляют и непрерывно покупают у него
капли датского короля.  Его не разбудишь  теперь ни уколами, ни  пушкой,  ни
ласками.
     Аптека находится почти у края  города,  так  что аптекарше далеко видно
поле... Она видит, как мало-помалу белеет восточный край неба, как  он потом
багровеет,   словно  от  большого  пожара.   Неожиданно  из-за   отдаленного
кустарника выползает большая,  широколицая луна.  Она  красна  (вообще луна,
вылезая из-за кустов, всегда почему-то бывает ужасно сконфужена).
     Вдруг  среди  ночной тишины  раздаются  чьи-то  шаги  и  звяканье шпор.
Слышатся голоса.
     "Это офицеры от исправника в лагерь идут",-- думает аптекарша.
     Немного погодя показываются две фигуры в белых офицерских кителях: одна
большая  и толстая, другая поменьше и  тоньше... Они  лениво, нога  за ногу,
плетутся  вдоль  забора  и  громко  разговаривают о чем-то.  Поровнявшись  с
аптекой, обе фигуры начинают идти еще тише и глядят на окна.
     -- Аптекой пахнет...-- говорит тонкий.-- Аптека и есть! Ах, помню... На
прошлой  неделе  я  здесь был, касторку покупал. Тут  еще  аптекарь с кислым
лицом и с ослиной  челюстью. Вот,  батенька,  челюсть! Такой именно  Сампсон
филистимлян избивал.
     -- М-да...-- говорит толстый басом.-- Спит фармация!  И аптекарша спит.
Тут, Обтесов, аптекарша хорошенькая.
     --  Видел. Мне она очень понравилась... Скажите, доктор,  неужели она в
состоянии любить эту ослиную челюсть? Неужели?
     -- Нет, вероятно, не любит,-- вздыхает  доктор с таким  выражением, как
будто ему  жаль  аптекаря.-- Спит теперь  мамочка за окошечком! Обтесов,  а?
Раскинулась от жары... ротик полуоткрыт... и ножка с кровати свесилась. Чай,
болван аптекарь в этом добре ничего не смыслит.. Ему небось что женщина, что
бутыль с карболкой -- все равно!
     -- Знаете что, доктор? -- говорит офицер,  останавливаясь.-- Давайте-ка
зайдем в аптеку и купим чего-нибудь! Аптекаршу, быть может, увидим.
     -- Выдумал -- ночью!
     -- А что же? Ведь они и ночью обязаны торговать. Голубчик, войдемте!
     -- Пожалуй...
     Аптекарша, спрятавшись за занавеску, слышит сиплый звонок.  Оглянувшись
на мужа, который  храпит по-прежнему сладко  и улыбается, она набрасывает на
себя платье, надевает на босую ногу туфли и бежит в аптеку.
     За  стеклянной дверью  видны  две тени...  Аптекарша припускает  огня в
лампу и спешит к двери, чтобы отпереть, и ей уже не скучно, и не  досадно, и
не хочется плакать, а только  сильно стучит сердце. Входят толстяк-доктор  и
тонкий Обтесов. Теперь уж  их можно рассмотреть.  Толстобрюхий доктор смугл,
бородат и неповоротлив. При каждом малейшем движении на нем  трещит китель и
на лице  выступает  пот. Офицер  же розов,  безус, женоподобен  и гибок, как
английский хлыст.
     --  Что  вам угодно?  --  спрашивает их аптекарша, придерживая на груди
платье.
     -- Дайте... э-э-э на пятнадцать копеек мятных лепешек!
     Аптекарша не спеша достает с полки банку и начинает вешать. Покупатели,
не мигая, глядят на ее спину;
     доктор жмурится, как сытый кот, а поручик очень серьезен.
     -- Первый раз вижу, что дама в аптеке торгует,-- говорит доктор.
     --   Тут  ничего   нет   особенного...--отзывается  аптекарша,   искоса
поглядывая на розовое лицо Обтесова.-- Муж мой не имеет помощников,  и я ему
всегда помогаю.
     --  Тэк-с...  А у вас  миленькая  аптечка! Сколько тут  разных  этих...
банок! И вы не боитесь вращаться среди ядов! Бррр!
     Аптекарша запечатывает пакетик и подает его доктору.  Обтесов подает ей
пятиалтынный.  Проходит  полминуты  в молчании...  Мужчины  переглядываются,
делают шаг к двери, потом опять переглядываются.
     --  Дайте на  десять  копеек соды! -- говорит доктор.  Аптекарша опять,
лениво и вяло двигаясь, протягивает руку к полке.
     -- Нет  ли тут,  в  аптеке,  чего-нибудь этакого...-- бормочет Обтесов,
шевеля  пальцами,--   чего-нибудь   такого,   знаете  ли,   аллегорического,
какой-нибудь  живительной  влаги... зельтерской  воды,  что ли?  У вас  есть
зельтерская вода?
     -- Есть,-- отвечает аптекарша.
     -- Браво! Вы не женщина, а фея. Сочините-ка нам бутылочки три!
     Аптекарша торопливо запечатывает соду и исчезает в потемках за дверью.
     -- Фрукт!--говорит  доктор  подмигивая.--Такого ананаса, Обтесов, и  на
острове Мадейре не  сыщете. А?  Как  вы думаете? Однако... слышите храп? Это
сам господин -аптекарь изволят почивать.
     Через минуту возвращается аптекарша  и ставит на прилавок пять бутылок.
Она только что была в погребе, а потому красна и немножко взволнована.
     --  Тес...  тише,-- говорит Обтесов,  когда  она,  раскупорив  бутылки,
роняет штопор.-- Не стучите так, а то мужа разбудите.
     -- Ну, так что же, если и разбужу?
     -- Он так сладко спит... видит вас во сне... За ваше здоровье!
     -- И  к тому же,--  басит доктор,  отрыгивая после сельтерской,-- мужья
такая скучная история, что хорошо бы они сделали, если б всегда спали. Эх, к
этой водице да винца бы красненького.
     -- Чего еще выдумали! -- смеется аптекарша.
     --  Великолепно  бы!  Жаль,  что  в  аптеках  не  продают  спиритуозов!
Впрочем... вы ведь должны  продавать  вино  как лекарство.  Есть у вас vinum
gallicum rubrum? *
     -- Есть.
     -- Ну, вот! Подавайте нам его! Черт его подери, тащите его сюда!
     -- Сколько вам?
     -- Quantum  satis!..[**  ] Сначала  вы  дайте нам в воду  по
унцу, а потом  мы увидим... Обтесов,  а? Сначала с  водой, а  потом уже  per
se...[***]
     Доктор и Обтесов присаживаются  к прилавку, снимают фуражки и  начинают
пить красное вино.
     --  А   вино,  надо  сознаться,  препаскуднейшее!  Vinum  plochissimum.
Впрочем, в присутствии... э-э-э... оно

     * красное французское вино? (лат.)
     [**] Сколько понадобится!.. (лат.)
     [***] само по себе... (лат.)

     кажется нектаром. Вы восхитительны, сударыня! Целую вам мысленно ручку.
     --  Я дорого дал  бы за  то, чтобы сделать это  не мысленно! -- говорит
Обтесов.-- Честное слово! Я отдал бы жизнь!
     -- Это  уж вы  оставьте...--  говорит госпожа Черномордик, вспыхивая  и
делая серьезное лицо.
     --  Какая,  однако, вы кокетка!--тихо  хохочет  доктор,  глядя  на  нее
исподлобья, плутовски.-- Глазенки так и  стреляют! Пиф! паф!  Поздравляю: вы
победили! Мы сражены!
     Аптекарша глядит на их румяные лица, слушает  их болтовню и скоро  сама
оживляется.  О,  ей  уже  так  весело!  Она  вступает  в  разговор, хохочет,
кокетничает  и  даже, после долгих  просьб  покупателей,  выпивает унца  два
красного вина.
     -- Вы  бы,  офицеры, почаще в  город  из  лагерей  приходили,-- говорит
она,-- а то тут ужас какая скука. Я просто умираю.
     -- Еще бы! -- ужасается доктор.-- Такой ананас-чудо природы и--в глуши!
Прекрасно выразился Грибоедов: "В глушь! в Саратов!" Однако нам  пора. Очень
рад познакомиться... весьма! Сколько с нас следует?
     Аптекарша поднимает к потолку глаза и долго шевелит губами.
     -- Двенадцать рублей сорок восемь копеек! -- говорит она.
     Обтесов  вынимает из  кармана  толстый  бумажник, долго  роется в пачке
денег и расплачивается.
     -- Ваш муж  сладко  спит...  видит  сны...-- бормочет  он,  пожимая  на
прощанье руку аптекарши.
     -- Я не люблю слушать глупостей...
     -- Какие  же это  глупости? Наоборот...  это вовсе не  глупости... Даже
Шекспир сказал: "Блажен, кто смолоду был молод!"
     -- Пустите руку!
     Наконец, покупатели,  после долгих разговоров, целуют у аптекарши ручку
и  нерешительно, словно раздумывая, не забыли ли они чего-нибудь, выходят из
аптеки.
     А она быстро бежит  в спальню и  садится у  того же окна. Ей видно  как
доктор  и поручик, выйдя из аптеки,  лениво отходят шагов на двадцать, потом
останавливаются и начинают о чем-то шептаться. О чем? Сердце у нее стучит, в
висках тоже стучит, а  отчего -- она и[  ]сама не знает... Бьется
сердце сильно, точно те двое, шепчась там, решают его участь.
     Минут через пять доктор отделяется от Обтесова и идет дальше, а Обтесов
возвращается. Он проходит мимо аптеки раз,  другой... То  остановится  около
двери, то опять зашагает... Наконец, осторожно звякает звонок.
     -- Что? Кто там? -- вдруг слышит  аптекарша голос мужа.-- Там звонят, а
ты не слышишь! -- говорит аптекарь строго.-- Что за беспорядки!
     Он встает,  надевает  халат и,  покачиваясь в полусне, шлепая  туфлями,
идет в аптеку.
     -- Чего... вам? -- спрашивает он у Обтесова.
     -- Дайте... дайте на пятнадцать копеек мятных лепешек.
     С  бесконечным  сопеньем, зевая, засыпая  на ходу  и  стуча  коленями о
прилавок, аптекарь лезет на полку и достает банку...
     Спустя две  минуты аптекарша  видит, как Обтесов  выходит из  аптеки и,
пройдя несколько шагов, бросает на пыльную дорогу мятные лепешки. Из-за угла
навстречу ему идет доктор... Оба сходятся и, жестикулируя руками, исчезают в
утреннем тумане.
     -- Как я  несчастна!  --  говорит аптекарша,  со злобой глядя на  мужа,
который быстро раздевается, чтобы опять улечься спать.-- О, как я несчастна!
--  повторяет  она, вдруг заливаясь  горькими слезами.--  И никто,  никто не
знает...
     --  Я  забыл  пятнадцать  копеек   на  прилавке,--  бормочет  аптекарь,
укрываясь одеялом.-- Спрячь, пожалуйста, в конторку...
     И тотчас же засыпает.



      НОВОГОДНИЕ ВЕЛИКОМУЧЕНИКИ


     На  улицах картина ада в золотой раме. Если бы не праздничное выражение
на  лицах дворников и городовых,  то можно было  бы  подумать, что к столице
подступает неприятель. Взад и вперед с треском и шумом снуют парадные сани и
кареты...  На  тротуарах,  высунув языки и тараща  глаза,  бегут визитеры...
Бегут они с таким азартом, что, ухвати жена Пентефрия какого-нибудь бегущего
коллежского регистратора за  фалду,  то у  нее  в руках  осталась бы не одна
только фалда, но весь чиновничий бок с печенками и с селезенками...
     Вдруг слышится пронзительный полицейский свист. Что случилось? Дворники
отрываются от своих позиций и бегут к свистку...
     -- Разойдитесь! Идите  дальше! Нечего вам здесь  глядеть! Мертвых людей
никогда не видали, что ли? Нарррод...
     У одного  из подъездов  на  тротуаре лежит  прилично одетый  человек  в
бобровой  шубе  и новых резиновых калошах... Возле  его мертвецки  бледного,
свежевыбритого  лица валяются разбитые очки.  Шуба на груди  распахнулась, и
собравшаяся толпа видит  кусочек фрака и  Станислава третьей степени.  Грудь
медленно и тяжело дышит, глаза закрыты...
     -- Господин! -- толкает городовой чиновника.-- Господин, не  ведено тут
лежать! Ваше благородие!
     Но господин--ни гласа,  ни воздыхания... Повозившись с ним минут пять и
не  приведя  его в чувство, блюстители кладут  его на извозчика  и  везут  в
приемный покой...
     --  Хорошие  штаны!  --  говорит городовой, помогая  фельдшеру  раздеть
больного.-- Должно, рублей шесть стоят! И жилетка ловкая...  Ежели по штанам
судить, то из благородных...
     В приемном покое, полежав часа полтора и выпив целую склянку валерьяны,
чиновник приходит в чувство...  Узнают,  что  он титулярный советник Герасим
Кузьмич Синклетеев.
     -- Что у вас болит? -- спрашивает его полицейский врач.
     --  С  Новым  годом, с  новым счастьем...--  бормочет он,  тупо глядя в
потолок и тяжело дыша.
     --  И  вас  также...   Но...  что   у   вас  болит?  Отчего  вы  упали?
Припомните-ка! Вы пили что-нибудь?
     -- Не... нет...
     -- Но отчего же вам дурно сделалось?
     -- Ошалел-с... Я... я визиты делал...
     -- Много, стало быть, визитов сделали?
     -- Не.. нет, не много-с... От обедни  пришедши... выпил я чаю и пошел к
Николаю   Михайлычу...   Тут,  конечно,   расписался...   Оттеда   пошел  на
Офицерскую...  к  Качалкину...  Тут  тоже  расписался...  Еще,  помню, тут в
передней  меня  сквозняком  продуло...  От Качалкина на Выборгскую сходил, к
Ивану Иванычу... Расписался...
     -- Еще одного чиновника привезли! -- докладывает городовой.
     -- От Ивана Иваныча,--  продолжает Синклетеев,-- к купцу  Хрымову рукой
подать...  Зашел  поздравить...   с  семейством...   Предлагают  выпить  для
праздника...  А как не выпить? Обидишь, коли  не выпьешь...  Ну, выпил рюмки
три... колбасой закусил...  Оттуда  на Петербургскую  сторону к Лиходееву...
Хороший человек...
     -- И все пешком?
     --  Пешком-с...  Расписался  у  Лиходеева... От  него  пошел к  Пелагее
Емельяновне...  Тут  завтракать  посадили и  кофеем  попотчевали.  От  кофею
распарился,  оно, должно быть, в  голову и ударило... От Пелагеи Емельяновны
пошел  к  Облеухову...  Облеухова  Василием  звать,  именинник...  Не  съешь
именинного пирога -- обидишь...
     --  Отставного   военного   и  двух  чиновников  привезли!--докладывает
городовой...
     -- Съел кусок пирога, выпил рябиновой и пошел на Садовую к Изюмову... У
Изюмова  холодного  пива  выпил... в горло  ударило... От Изюмова к Кошкину,
потом к  Карлу Карлычу... оттеда  к дяде  Петру Семенычу... Племянница Настя
шоколатом попоила...  Погом к Ляпкину зашел...  нет, вру, не к Ляпкину,  а к
Дарье  Никодимовне. От  нее уж к Ляпкину пошел... Ну-с, и везде  хорошо себя
чувствовал...  Потом  у  Иванова, Курдюкова  и  Шиллера  был,  у  полковника
Порошкова  был,  и  там  себя  хорошо  чувствовал... У купца Дунькина был...
Пристал ко мне, чтоб я коньяк пил и  сосиску с  капустой ел... Выпил я рюмки
три... пару  сосисок  съел --  и тоже  ничего... Только уж  потом, когда  от
Рыжова  выходил,  почувствовал  в голове...  мерцание  -Ослабел... Не  знаю,
отчего...
     -- Вы утомились... Отдохните немного, и мы вас домой отправим...
     --  Нельзя мне домой...--стонет  Синклетеев.-- Нужно еще к  зятю Кузьме
Вавилычу сходить... к экзекутору,  к Наталье  Егоровне... У многих я еще  не
был...
     -- И не следует ходить.
     -- Нельзя... Как можно с Новым годом не поздравить? Нужно-с... Не сходи
к Наталье Егоровне, так  жить  не захочешь... Уж вы меня отпустите, господин
доктор, не невольте...
     Синклетеев поднимается и тянется к одеже.
     --  Домой  езжайте,  если хотите,--  говорит доктор,-- но о визитах вам
думать даже нельзя...
     --  Ничего-с, бог  поможет...--  вздыхает  Синклетеев.-- Я  потихонечку
пойду...
     Чиновник медленно одевается, кутается в шубу и, пошатываясь, выходит на
улицу.
     -- Еще  пятерых чиновников привезли! --  докладывает городовой.--  Куда
прикажете положить?



      НОЧЬ НА КЛАДБИЩЕ


     Святочный рассказ
     -- Расскажите, Иван  Иваныч, что-нибудь страшное! Иван Иваныч  покрутил
ус, кашлянул, причмокнул губами и, придвинувшись к барышням, начал:
     -- Рассказ мой начинается, как  начинаются  вообще все  лучшие  русские
сказания; был я, признаться, выпивши... Встречал я Новый год у одного своего
старинного приятеля и нализался, как сорок тысяч братьев.  В свое оправдание
должен я сказать, что напился я вовсе не с радости. Радоваться такой чепухе,
как Новый  год, по моему мнению, нелепо и  недостойно  человеческого разума.
Новый год такая же дрянь, как  и  старый, с тою только разницею,  что старый
год был плох, а  новый  всегда бывает  хуже...  По-моему, при встрече Нового
года нужно не радоваться,  а страдать, плакать, покушаться на  самоубийство.
Не надо забывать, что чем новее год, тем ближе к смерти, тем обширнее плешь,
извилистее морщины, старее жена, больше ребят, меньше денег...
     Итак, напился я с  горя... Когда я вышел от приятеля, то  соборные часы
пробили ровно два. Погода на улице стояла подлейшая... Сам черт не разберет,
была  то  зима или осень.  Темнота  кругом такая,  что  хоть  глаза  выколи:
глядишь-глядишь  и  ничего  не  видишь,  словно  тебя  в жестянку  с  ваксой
посадили. Порол дождь... Холодный и резкий ветер выводил ужасные нотки; он
     выл, плакал, стонал, визжал, точно в оркестре природы дирижировала сама
ведьма. Под ногами жалобно всхлипывала слякоть; фонари глядели  тускло,  как
заплаканные  вдовы... Бедная природа переживала фрид-рих-гераус...*  Короче,
была погода,  которой Порадовался бы тать и разбойник, но не я, смиренный  и
пьяненький обыватель. Меня повергла она в грустное настроение...
     "Жизнь   --   канитель...--   философствовал   я,  шлепая  по  грязи  и
пошатываясь.-- Пустое  бесцветное прозябание... мираж... Дни идут  за днями,
годы за годами, а ты все такая же скотина, как  и был... Пройдут еще годы, и
ты  останешься все  тем  же  Иваном  Ивановичем,  выпивающим,  закусывающим,
спящим... В конце концов  закопают тебя, болвана, в могилу, поедят  на  твой
счет поминальных блинов и скажут:  хороший был  человек, но, жалко,  подлец,
мало денег оставил!.."
     Шел  я  с Мещанской на Пресню  -- дистанция для выпившего  почтенная...
Пробираясь  по темным и узким переулкам,  я не встретил ни одной живой души,
не услышал ни  одного живого звука. Боясь набрать в калоши, я сначала шел по
тротуару, потом же, когда, несмотря на предосторожности, мои  калоши  начали
жалобно всхлипывать, я свернул  на  дорогу: тут  меньше шансов наткнуться на
тумбу или свалиться в канаву...
     Мой  путь был окутан холодной,  непроницаемой тьмой: сначала я встречал
по дороге тускло горящие фонари,  потом же, когда я прошел два-три переулка,
исчезло и  это удобство. Приходилось  пробираться  ощупью...  Вглядываясь  в
потемки  и  слыша  над собой жалобный  вой  ветра,  я торопился... Душу  мою
постепенно наполнял неизъяснимый страх... Этот страх обратился в ужас, когда
я стал замечать, что я заблудился, сбился с пути.
     -- Извозчик! -- закричал я.
     Ответа не последовало... Тогда я порешил идти прямо: куда глаза глядят,
зря,  в  надежде, что рано или  поздно  я  выйду на большую улицу, где  есть
фонари и извозчики. Не  оглядываясь, боясь взглянуть в сторону, я побежал...
Навстречу мне дул резкий, холодный

     * Тошнотное состояние (нем.).

     ветер, в  глаза хлестал крупный дождь... То я бежал по тротуарам, то по
дороге...  Как уцелел мой лоб после частых прикосновений к тумбам и фонарным
столбам, мне решительно непонятно.
     Иван Иваныч выпил рюмку водки, покрутил другой ус и продолжал:
     --  Не помню,  как долго я бежал...  Помню только, что в конце концов я
споткнулся и больно ударился о  какой-то странный предмет... Видеть его я не
мог,  а осязавши, я получил впечатление  чего-то  холодного, мокрого, гладко
ошлифованного... Я сел на него,  чтобы отдохнуть...  Не стану злоупотреблять
вашим терпением, а скажу  только,  что  когда немного спустя я зажег спичку,
чтобы закурить папиросу, я увидел, что я сижу на могильной плите...
     Я, не видевший тогда  вокруг себя ничего, кроме тьмы, и не слышавший ни
одного  человеческого звука, увидев могильную плиту,  в ужасе закрыл глаза и
вскочил...  Сделав  шаг  от  плиты,  я  наткнулся  на  другой  предмет...  И
представьте мой ужас! Это был деревянный крест...
     "Боже мой, я  попал на кладбище!  -- подумал я, закрывая руками  лицо и
опускаясь  на  плиту.--  Вместо  того  чтобы  идти  в  Пресню,  я  побрел  в
Ваганьково!"
     Не боюсь я ни  кладбищ, ни мертвецов...  Свободен я  от предрассудков и
давно уже отделался  от нянюшкиных  сказок,  но, очутившись среди безмолвных
могил темною ночью, когда стонал ветер и в голове бродили мысли одна мрачнее
другой, я почувствовал,  как волосы  мои  стали  дыбом и  по  спине разлился
внутренний холод...
     --  Не  может  быть!  --  утешал   я   себя.--  Это  оптический  обман,
галлюцинация... Все это кажется мне оттого, что  в моей голове  сидят Депре,
Бауэр и Арабажи... Трус!
     И в  то  время, когда я  бодрил  себя таким  образом, я  услышал  тихие
шаги...  Кто-то  медленно шел, но... то  были не  человеческие  шаги...  для
человека они были слишком тихи и мелки...
     "Мертвец",-- подумал я.
     Наконец, этот таинственный "кто-то" подошел ко
     мне, коснулся моего колена и вздохнул... Засим я услышал вой... Вой был
ужасный, могильный,  тянущий за  душу...  Если  вам  страшно слушать  нянек,
рассказывающих  про  воющих  мертвецов, то  каково же  слышать самый  вой! Я
отупел и окаменел от ужаса... Депре, Бауэр и Арабажи выскочили из головы,  и
от пьяного состояния не осталось и следа... Мне казалось,  что если я открою
глаза  и рискну взглянуть на  тьму,  то  увижу бледножелтое костлявое  лицо,
полусгнивший саван...
     -- Боже,  хоть бы скорее утро,-- молился  я... Но, пока наступило утро,
мне  пришлось пережить один невыразимый и не поддающийся описанию ужас. Сидя
на  плите и  слушая  вой обитателя могилы,  я  вдруг  услышал новые  шаги...
Кто-то, тяжело  и мерно ступая,  шел прямо на меня... Поровнявшись  со мной,
новый выходец из могилы вздохнул, и  минуту спустя  холодная, костлявая рука
тяжело опустилась на мое плечо... Я потерял сознание.
     Иван Иваныч выпил рюмку водки и крякнул.
     -- Ну? -- спросили его барышни.
     --  Очнулся  я  в  маленькой  квадратной   комнате...   В  единственное
решетчатое  окошечко слабо пробивался  рассвет...  "Ну,--  подумал  я,-- это
значит,  меня  мертвецы  к  себе  в склеп затащили..."  Но  какова  была моя
радость, когда я услышал за стеной человеческие голоса:
     -- Где ты его взял? -- допрашивал чей-то бас.
     -- Около монументной  лавки  Белобрысова,  ваше благородие,  -- отвечал
другой  бас,--  где  памятники и кресты  выставлены.  Гляжу,  а  он  сидит и
обнимает памятник, а около него чей-то пес воет... Должно, выпивши...
     Утром, когда я проснулся, меня выпустили...




      БЕСЕДА ПЬЯНОГО С ТРЕЗВЫМ ЧЕРТОМ


     Бывший   чиновник   интендантского   правления,   отставной  коллежский
секретарь Лахматов, сидел  у себя  за столом и, выпивая  шестнадцатую рюмку,
размышлял о братстве,  равенстве  и  свободе. Вдруг  из-за лампы выглянул на
него черт... Но не пугайтесь, читательница. Вы знаете, что  такое  черт? Это
молодой  человек  приятной  наружности,  с  черной,  как  сапоги, рожей и  с
красными, выразительными  глазами. На  голове у него,  хотя он  и не  женат,
рожки... Прическа а 1а Капуль. Тело покрыто зеленой шерстью и пахнет псиной.
Внизу  спины  болтается хвост, оканчивающийся  стрелой...  Вместо пальцев --
когти,  вместо  ног -- лошадиные копыта.  Лахматов, увидев  черта, несколько
смутился,  но потом,  вспомнив,  что зеленые черти имеют глупое  обыкновение
являться ко всем вообще подвыпившим людям, скоро успокоился.
     -- С кем я имею честь говорить? -- обратился он к непрошенному гостю.
     Черт сконфузился и потупил глазки.
     --  Вы  не  стесняйтесь,--продолжал  Лахматов.--  Подойдите ближе...  Я
человек  без предрассудков,  и  вы  можете  говорить со  мной искренно... по
душе... Кто вы?
     Черт  нерешительно подошел  к  Лахматову и,  подогнув  под себя  хвост,
вежливо поклонился.
     -- Я  черт,  или дьявол...--  отрекомендовался он.--  Состою чиновником
особых  поручений   при  особе  его   превосходительства  директора   адской
канцелярии господина Сатаны!
     -- Слышал, слышал... Очень приятно. Садитесь! Не хотите ли водки? Очень
рад... А чем вы занимаетесь? Черт еще больше сконфузился...
     --  Собственно говоря, занятий у меня определенных нет...-- ответил он,
в  смущении  кашляя и сморкаясь в "Ребус".-- Прежде действительно у нас было
занятие...  Мы людей искушали... совращали  их с путч  добра на стезю зла...
Теперь же это занятие, антр-ну-суади *, и  плевка не стоит... Пути добра нет
уже, не с чего совращать. И  к тому же  люди стали хитрее нас... Извольте-ка
вы искусить  человека, когда он в университете все науки кончил, огонь, воду
и медные трубы прошел! Как  я могу учить вас украсть рубль, ежели вы уже без
моей помощи тысячи цапнули?
     -- Это так... Но, однако, ведь вы занимаетесь же чем-нибудь?
     -- Да... Прежняя должность наша теперь  может  быть только номинальной,
но  мы все-таки имеем  работу... Искушаем  классных дам,  подталкиваем юнцов
стихи  писать,  заставляем  пьяных купцов  бить зеркала...  В политику же, в
литературу и  в науку мы давно  уже  не вмешиваемся. Ни  рожна мы в этом  не
смыслим...  Многие из нас сотрудничают в  "Ребусе", есть даже такие, которые
бросили ад  и  поступили в люди... Эти отставные черти, поступившие  в люди,
женились на богатых купчихах и отлично  теперь живут. Одни из них занимаются
адвокатурой, другие издают газеты, вообще очень дельные и уважаемые люди!
     -- Извините за нескромный вопрос: какое содержание вы получаете?
     --  Положение  у  нас прежнее-с...-- ответил черт.-- Штат нисколько  не
изменился...  По-прежнему  квартира,   освещение  и  отопление   казенные...
Жалованья  же  нам  не дают,  потому что все  мы считаемся  сверхштатными, и
потому, что черт -- должность почетная... Вообще,
     *между нами будь сказано (франц.).
     откровенно говоря, плохо живется,  хоть по миру  иди...  Спасибо людям,
научили нас взятки брать, а  то бы давно уже мы переколели... Только и живем
доходами...  Поставляешь  грешникам  провизию,  ну  и...  хапнешь...  Сатана
постарел, ездит все на Цукки смотреть, не до отчетности ему теперь...
     Лахматов налил черту рюмку водки. Тот выпил  и разговорился.  Рассказал
он все тайны  ада, излил свою душу, поплакал и так понравился Лахматову, что
тот оставил его даже у себя ночевать. Черт спал в печке и всю ночь бредил. К
утру он исчез.




      ГЛУПЫЙ ФРАНЦУЗ


     Клоун  из цирка братьев Гинц, Генри  Пуркуа, зашел в московский трактир
Тестова позавтракать.
     -- Дайте мне консоме! -- приказал он половому.
     -- Прикажете с пашотом или без пашота?
     -- Нет, с пашотом слишком сытно... Две-три гренки, пожалуй, дайте...
     В  ожидании, пока подадут  консоме, Пуркуа занялся наблюдением. Первое,
что  бросилось ему  в  глаза, был какой-то  полный, благообразный  господин,
сидевший за соседним столом и приготовлявшийся есть блины.
     "Как, однако, много  подают  в  русских ресторанах!--  подумал француз,
глядя, как сосед поливает  свои  блины горячим маслом.--  Пять блинов! Разве
один человек может съесть так много теста?"
     Сосед между тем помазал блины икрой,  разрезал все  их на  половинки  и
проглотил скорее, чем в пять
     минут...
     -- Челаэк! -- обернулся он к половому.--Подай еще  порцию! Да что у вас
за  порции такие?  Подай  сразу  штук  десять или пятнадцать!  Дай балыка...
семги, что ли!
     "Странно...--подумал Пуркуа, рассматривая  соседа.-- Съел  пять  кусков
теста и еще просит! Впрочем, такие феномены не составляют редкости... У меня
у самого в Бретани был дядя Франсуа, который на пари съедал две тарелки супу
и пять бараньих  котлет...  Говорят, что  есть  также  болезни,  когда много
едят..."
     Половой поставил  перед соседом гору блинов и  две тарелки с балыком  и
семгой. Благообразный  господин выпил рюмку водки, закусил семгой и принялся
за блины. К великому  удивлению Пуркуа, ел он их спеша, едва разжевывая, как
голодный...
     "Очевидно,  болен...--   подумал  француз.--  И   неужели  он,   чудак,
воображает, что съест  всю эту гору? Не съест и трех кусков, как желудок его
будет уже полон, а ведь придется платить за всю гору!"
     -- Дай еще икры! -- крикнул сосед, утирая салфеткой масленые губы.-- Не
забудь зеленого луку!
     "Но... однако, уж половины горы нет! -- ужаснулся клоун.-- Боже мой, он
и всю семгу съел? Это даже неестественно... Неужели человеческий желудок так
растяжим? Не  может  быть! Как бы ни был  растяжим  желудок, но он  не может
растянуться за пределы живота... Будь этот господин  у нас  во Франции,  его
показывали бы за деньги... Боже, уже нет горы!"
     -- Подашь бутылку  Нюи...-- сказал сосед,  принимая от  полового икру и
лук.-- Только  погрей сначала... Что еще?  Пожалуй, дай еще порцию блинов...
Поскорей только...
     -- Слушаю... А на после блинов что прикажете?
     -- Что-нибудь  полегче... Закажи  порцию селянки  из осетрины по-русски
и... и... Я подумаю, ступай!
     "Может быть, это мне снится? -- изумился  клоун, откидываясь  на спинку
стула.-- Этот человек хочет умереть. Нельзя безнаказанно съесть такую массу.
Да, да, он  хочет  умереть!  Это  видно  по  его  грустному  лицу. И неужели
прислуге не кажется подозрительным, что он так много ест? Не может быть!"
     Пуркуа подозвал к себе полового, который  служил  у  соседнего стола, и
спросил шепотом:
     -- Послушайте, зачем вы так много ему подаете?
     -- То есть, э... э... они  требуют-с! Как же не подавать-с? -- удивился
половой.
     -- Странно,  но ведь  он  таким образом может до  вечера сидеть здесь и
требовать!  Если  у  вас  у  самих  не  хватает смелости  отказывать ему, то
доложите метр-д'отелю, пригласите полицию!
     Половой ухмыльнулся, пожал плечами и отошел.
     "Дикари! -- возмутился про себя француз.-- Они  еще рады, что за столом
сидит сумасшедший, самоубийца, который может съесть на лишний рубль! Ничего,
что умрет человек, была бы только выручка!"
     -- Порядки, нечего сказать!--проворчал  сосед, обращаясь к  французу.--
Меня  ужасно раздражают  эти  длинные  антракты! От порции  до порции изволь
ждать  полчаса! Этак и аппетит  пропадет к черту и  опоздаешь... Сейчас  три
часа, а мне к пяти надо быть на юбилейном обеде.
     -- Pardon, monsieur *,-- побледнел Пуркуа,-- ведь вы уж обедаете!
     -- Не-ет... Какой же это обед? Это завтрак... блины...
     Тут соседу  принесли селянку. Он налил себе  полную  тарелку,  поперчил
кайенским перцем и стал хлебать...
     "Бедняга...-- продолжал ужасаться француз.-- Или он болен и не замечает
своего опасного  состояния,  или же  он  делает все  это нарочно...  с целью
самоубийства... Боже мой, знай я, что наткнусь здесь на такую картину, то ни
за что бы не пришел сюда! Мои нервы не выносят таких сцен!"
     И француз с сожалением стал  рассматривать  лицо соседа, каждую  минуту
ожидая, что  вот-вот  начнутся с  ним судороги, какие всегда  бывали  у дяди
Франсуа после опасного пари...
     "Повидимому,  человек интеллигентный, молодой... полный сил...--  думал
он, глядя  на соседа.-- Быть может,  приносит пользу своему  отечеству...  и
весьма возможно,  что имеет молодую жену, детей... Судя по одежде, он должен
быть богат,  доволен... но что же заставляет его решаться на такой  шаг?.. И
неужели  он не  мог избрать другого способа, чтобы  умереть? Черт знает, как
дешево ценится жизнь! И  как низок, бесчеловечен  я,  сидя здесь и не идя  к
нему на помощь! Быть может, его еще можно спасти!"
     Пуркуа решительно встал из-за стола и подошел к соседу.
     -- Послушайте,  monsieur,--  обратился  он  к  нему  тихим,  вкрадчивым
голосом.-- Я не имею чести быть
     * Извините, сударь (франц.).

     знаком с  вами, но тем не менее, верьте, я друг ваш...-Не могу ли я вам
помочь чем-нибудь? Вспомните, вы еще молоды... у вас жена, дети...
     -- Я  вас  не  понимаю!  -- замотал головой сосед,  тараща  на француза
глаза.
     -- Ах, зачем  скрытничать, monsieur? Ведь  я отлично вижу! Вы так много
едите, что... трудно не подозревать...
     -- Я много ем?! -- удивился сосед.-- Я?! Полноте... Как же мне не есть,
если я с самого утра ничего не ел?
     -- Но вы ужасно много едите!
     -- Да ведь не вам платить! Что вы беспокоитесь? И вовсе я не много  ем!
Поглядите, ем, как все!
     Пуркуа поглядел вокруг себя и ужаснулся.  Половые,  толкаясь и  налетая
друг на  друга, носили целые горы блинов... За столами сидели люди и поедали
горы блинов, семгу,  икру...  с  таким  же  аппетитом и  бесстрашием, как  и
благообразный господин.
     "О,  страна чудес!  -- думал Пуркуа, выходя из ресторана.--  Не  только
климат, но даже желудки делают у них чудеса! О, страна, чудная страна!"




      ШУТОЧКА


     Ясный зимний  полдень... Мороз крепок,  трещит,  и  у Наденьки, которая
держит меня  под руку, покрываются серебристым инеем кудри на висках и пушок
над верхней  губой. Мы стоим на высокой  горе. От  наших ног до самой  земли
тянется покатая плоскость, в которую солнце глядится,  как в зеркало.  Возле
нас маленькие санки, обитые яркокрасным сукном.
     --  Съедемте вниз,  Надежда Петровна!  -- умоляю  я.--Один  только раз!
Уверяю вас, мы останемся целы и невредимы.
     Но  Наденька боится. Все пространство  от ее  маленьких калош до  конца
ледяной горы  кажется ей  страшной,  неизмеримо  глубокой пропастью.  У  нее
замирает дух  и  прерывается  дыхание, когда она глядит вниз, когда я только
предлагаю сесть  в  санки, но  что  же будет,  если  она рискнет  полететь в
пропасть! Она умрет, сойдет с ума.
     --  Умоляю  вас! -- говорю  я.--  Не  надо  бояться!  Поймите  же,  это
малодушие, трусость!
     Наденька,  наконец,  уступает,  и я  по лицу вижу, что она  уступает  с
опасностью  для жизни. Я сажаю ее,  бледную, дрожащую,  в санки,  обхватываю
рукой и вместе с нею низвергаюсь в бездну.
     Санки летят, как пуля. Рассекаемый воздух бьет в лицо, ревет, свистит в
ушах, рвет, больно щиплет от злости, хочет сорвать с плеч голову.  От напора
ветра
     нет сил дышать. Кажется, сам дьявол обхватил нас лапами и с ревом тащит
в  ад.  Окружающие  предметы сливаются в  одну длинную, стремительно бегущую
полосу... Вот-вот еще мгновение, и кажется,-- мы погибнем!
     -- Я люблю вас, Надя! -- говорю я вполголоса. Санки начинают бежать все
тише и  тише, рев ветра  и жужжанье  полозьев не так  уже  страшны,  дыхание
перестает замирать, и мы, наконец,  внизу.  Наденька ни  жива ни мертва. Она
бледна, едва дышит... Я помогаю ей подняться.
     --  Ни  за что  в другой  раз не поеду,-- говорит  она,  глядя на  меня
широкими, полными ужаса глазами.-- Ни за что на свете! Я едва не умерла!
     Немного погодя она приходит  в себя и уже вопросительно заглядывает мне
в глаза: я  ли  сказал те четыре слова,  или же они только послышались ей  в
шуме  вихря?  А  я стою  возле нее,  курю и  внимательно  рассматриваю  свою
перчатку.
     Она берет меня под руку, и мы долго гуляем около горы. Загадка, видимо,
не дает ей покою. Были сказаны те слова или нет? Да или нет? Да или нет? Это
вопрос самолюбия, чести, жизни,  счастья, вопрос  очень важный, самый важный
на свете. Наденька нетерпеливо,  грустно, проникающим взором заглядывает мне
в лицо, отвечает  невпопад, ждет, не заговорю ли я.  О, какая  игра на  этом
милом  лице, какая  игра!  Я  вижу,  она  борется с собой, ей  нужно  что-то
сказать, о чем-то спросить, но  она не  находит  слов, ей неловко,  страшно,
мешает радость...
     -- Знаете что? -- говорит она, не глядя на меня.
     -- Что? -- спрашиваю я.
     -- Давайте еще раз... прокатим.
     Мы взбираемся  по лестнице  на гору.  Опять я сажаю  бледную,  дрожащую
Наденьку в санки, опять  мы летим в страшную пропасть, опять  ревет ветер  и
жужжат полозья, и опять при самом сильном и  шумном разлете санок  я  говорю
вполголоса:
     -- Я люблю вас, Наденька!
     Когда  санки останавливаются,  Наденька  окидывает  взглядом  гору,  по
которой мы только что катили, потом
     долго всматривается в мое лицо, вслушивается в мой голос, равнодушный и
бесстрастный,  и вся, вся, даже  муфта  и башлык ее, вся ее фигурка выражают
крайнее недоумение. И на лице у нее написано:
     "В чем же дело? Кто произнес те слова? Он, или мне только послышалось?"
     Эта неизвестность беспокоит ее,  выводит из терпения. Бедная девочка не
отвечает на вопросы, хмурится, готова заплакать.
     -- Не пойти ли нам домой? -- спрашиваю я.
     --  А  мне...  мне нравится  это катанье,-- говорит  она краснея.--  Не
проехаться ли нам еще раз?
     Ей "нравится" это катанье, а между тем, садясь в санки, она, как и в те
разы, бледна, еле дышит от страха, дрожит.
     Мы  спускаемся в третий  раз, и я  вижу, как  она  смотрит  мне в лицо,
следит за  моими  губами. Но я прикладываю  к  губам платок, кашляю и, когда
достигаем середины горы, успеваю вымолвить:
     -- Я люблю вас, Надя!
     И загадка  остается  загадкой!  Наденька  молчит, о чем-то думает...  Я
провожаю ее с катка домой, она  старается идти тише,  замедляет  шаги и  все
ждет, не скажу ли  я ей  тех слов. И я вижу, как  страдает ее  душа, как она
делает усилия над собой, чтобы не сказать:
     "Не  может же  быть, чтоб их говорил  ветер!  И я не  хочу,  чтобы  это
говорил ветер!"
     На  другой  день утром я  получаю записочку:  "Если пойдете сегодня  на
каток,  то заходите за мной. Н." И с этого дня я  с Наденькой начинаю каждый
день  ходить  на  каток  и,  слетая вниз на санках, я всякий  раз  произношу
вполголоса одни и те же слова:
     -- Я люблю вас, Надя!
     Скоро  Наденька привыкает к этой фразе, как к вину или морфию. Она жить
без нее не может. Правда,  лететь  с горы попрежнему  страшно, но теперь уже
страх и опасность придают  особое очарование словам о любви, словам, которые
попрежнему. составляют загадку и томят душу. Подозреваются все те же двое: я
и  ветер...  Кто из  двух  признается  ей  в  любви, она  не знает,  но  ей,
повидимому, уже все  равно; из какого  сосуда ни пить -- все равно, лишь  бы
быть пьяным.
     Как-то в  полдень я  отправился  на каток один; смешавшись  с толпой, я
вижу, как к горе подходит Наденька, как ищет глазами меня... Затем она робко
идет вверх по  лесенке... Страшно ехать одной, о,  как  страшно! Она бледна,
как снег,  дрожит, она идет,  точно на казнь, но  идет,  идет  без  оглядки,
решительно.  Она, очевидно, решила, наконец, попробовать: будут ли слышны те
изумительные  сладкие  слова,  когда  меня нет? Я вижу,  как она, бледная, с
раскрытым  от ужаса ртом, садится в  санки, закрывает глаза  и,  простившись
навеки с землей,  трогается с  места... "Жжжж"... жужжат полозья.  Слышит ли
Наденька те слова, я не знаю... Я  вижу только, как она поднимается из саней
изнеможенная, слабая.  И видно по ее лицу,  она и сама не знает, слышала она
что-нибудь  или нет. Страх, пока  она  катила вниз,  отнял у нее способность
слышать, различать звуки, понимать...
     Но вот  наступает весенний  месяц март... Солнце  становится  ласковее.
Наша ледяная  гора темнеет, теряет свой блеск  и тает, наконец. Мы перестаем
кататься. Бедной  Наденьке  больше уж негде  слышать тех  слов,  да и некому
произносить их, так  как  ветра  не слышно,  а я  собираюсь  в  Петербург --
надолго, должно быть навсегда.
     Как-то перед  отъездом, дня за  два, в сумерки сижу я  в  садике, а  от
двора,  в  котором живет  Наденька,  садик  этот  отделен  высоким забором с
гвоздями... Еще достаточно холодно, под навозом еще снег, деревья мертвы, но
уже пахнет весной, и, укладываясь на ночлег, шумно кричат грачи. Я подхожу к
забору  и  долго смотрю в щель. Я  вижу, как  Наденька выходит на крылечко и
устремляет печальный, тоскующий взор на небо... Весенний ветер дует ей прямо
в бледное, унылое  лицо... Он напоминает ей о том  ветре, который ревел  нам
тогда на  горе, когда  она слышала те четыре слова,  и лицо у нее становится
грустным, грустным, по щеке ползет слеза... И бедная девочка протягивает обе
руки, как бы прося этот ветер принести  ей еще раз те слова. И я, дождавшись
ветра, говорю вполголоса:
     -- Я люблю вас, Надя!
     Боже мой, что делается с Наденькой!  Она  вскрикивает, улыбается во все
лицо  и  протягивает  навстречу  ветру  руки,  радостная,  счастливая, такая
красивая.
     А я иду укладываться...
     Это было уже давно. Теперь Наденька уже замужем; ее выдали или она сама
вышла --  это все равно, за секретаря  дворянской опеки,  и теперь у нее уже
трое детей.  То, как мы вместе когда-то ходили на каток и  как ветер доносил
до  нее  слова "я вас люблю, Наденька", не забыто; для нее теперь  это самое
счастливое, самое трогательное и прекрасное воспоминание
     в жизни...
     А мне теперь, когда я стал старше, уже не понятно,  зачем я  говорил те
слова, для чего шутил...



      МОЙ РАЗГОВОР С ПОЧТМЕЙСТЕРОМ


     -- Скажите, пожалуйста, Семен Алексеич,-- обратился  я к  почтмейстеру,
получая  от него денежный пакет на  один  (1) рубль,-- зачем это к  денежным
пакетам прикладывают пять печатей?
     -- Нельзя без этого...-- ответил Семен Алексеич,  значительно пошевелив
бровями.
     -- Почему же?
     -- А потому... Нельзя!
     -- Видите  ли,  насколько я понимаю,  эти печати требуют  жертв  как со
стороны обывателей,  так  и со стороны правительства. Увеличивая вес пакета,
они тем самым бьют  по карману обывателя, отнимая же у чиновников  время для
их  прикладывания, они  наносят  ущерб  казначейству.  Если  и приносят  они
кому-нибудь видимую пользу, то разве только сургучным фабрикантам...
     -- Надо же и  фабрикантам  чем-нибудь жить...-- глубокомысленно заметил
Семен Алексеич.
     -- Это так, но ведь фабриканты могли бы приносить пользу отечеству и на
другом  поприще... Нет, серьезно, Семен Алексеич, какой смысл имеют эти пять
печатей?  Нельзя же ведь  думать,  чтобы они прикладывались зря!  Имеют  они
значение символическое,  пророческое  или иное какое? Если это не составляет
государственной тайны, то объясните, голубчик!
     Семен Алексеич подумал, вздохнул и сказал:
     -- М-да... Стало быть, без них нельзя, ежели их прикладывают!
     --  Почему  же? Прежде,  когда  конверты были без подклейки,  они, быть
может,  имели смысл, как предохранительное  средство от посягателей,  теперь
же...
     -- Вот видите! -- обрадовался почтмейстер.-- А нетто посягателей нет?
     --  Теперь  же,--  продолжал  я,--  у   конвертов   есть  подклейка  из
гумми-арабика, который прочнее  всякого сургуча. К тому  же вы запаковываете
пакеты во столько бумаг и тюков, что пробраться к ним трудно даже инфузории,
а  не то  что  вору.  И от кого запечатывать, не  понимаю! Публика у  вас не
ворует, а ежели который из ваших нижних чинов захочет посягнуть, так он и на
печати не посмотрит. Сами знаете, печать снять и опять  к месту приложить --
раз плюнуть!
     --  Это  верно...--  вздохнул  Семен  Алексеич.--  От  своих  воров  не
убережешься...
     -- Ну, вот видите! К чему же печати?
     --  Ежели во все  входить...--  протяжно произнес почтмейстер,--да  обо
всем  думать,  как, почему  да зачем,  так это  мозги раскорячатся, а  лучше
делать так, как показано... Право!
     -- Это справедливо...-- согласился я.-- Но позвольте еще один вопрос...
Вы  специалист по почтовой части, а  потому скажите, пожалуйста, отчего это,
когда человек родится или женится, то не бывает таких процедур, как ежели он
деньги отправляет или получает? Взять для примера хоть мою  мамашу,  которая
посылала мне этот самый  рубль. Вы думаете, ей это легко пришлось?  Не-ет-с,
легче ей  еще пятерых детей произвесть,  чем  этот рубль посылать...  Судите
сами... Прежде всего  ей нужно было  пройти три версты  на  почту.  На почте
нужно долго стоять и ждать  очереди. Цивилизация ведь не дошла еще на  почте
до  стульев  и  скамей! Старушка стоит, а  тут ей: "Погодите!  Не толпитесь!
Прошу не облокачиваться!"
     -- Без этого нельзя...
     --  Нельзя, но  позвольте...  Дождалась очереди,  сейчас приемщик берет
пакет, хмурится и бросает назад.
     "Вы,  говорит, забыли  написать  "денежное"...  Моя старушенция  идет с
почты  в лавочку, чтоб написать  там "денежное",  из лавочки опять  на почту
ждать очереди... Ну-с, приемщик опять берет пакет, считает деньги и говорит:
"Ваш сургуч?" А у моей мамаши этого сургуча даже в воображении нет. Дома его
держать не приходится, а в лавочке, сами знаете, гривенник за палочку стоит.
Приемщик, конечно,  обижается  и начинает  суслить пакет  казенным сургучом.
Такие печатищи насуслит,  что  не лотами, а  берковцами  считать приходится.
"Вашу, говорит, печатку?"  А  у моей  мамаши,  кроме  наперстка  да стальных
очков, никакой другой мебели...
     -- Можно и без печатки...
     -- Но  позвольте...  Засим  следуют  весовые, страховые,  за сургуч, за
расписку,  за...  голова  кружится! Чтобы рубль послать, непременно нужно  с
собой на всякий случай два иметь... Ну-с, рубль записывают в двадцати книгах
и, наконец,  посылают... Получаете теперь  вы его здесь, на своей почте.  Вы
первым делом его в  двадцати книгах записываете, пятью нумерами нумеруете  и
за  десять замков прячете, словно  разбойника  какого или святотатца.  Засим
почтальон приносит мне от  вас  объявление,  и  я расписуюсь, что объявление
получено такого-то  числа. Почтальон  уходит, а  я  начинаю ходить из угла в
угол  и роптать: "Ах, мамаша, мамаша! За  что  вы на меня прогневались? И за
какую такую провинность вы мне этот самый рубль прислали? Ведь теперь умрешь
от хлопот!"
     -- А на родителей грех роптать! -- вздохнул Семен Алексеич.
     -- То-то вот оно и есть! Грех, но как не возроптать? Тут дела по горло,
а  ты  иди в  полицию и удостоверяй личность  и  подпись... Хорошо  еще, что
удостоверение только десять -- пятнадцать копеек стоит,--  а что, если  б за
него рублей пять брали? И  для чего, спрашивается, удостоверение?  Вы, Семен
Алексеич, меня  отлично знаете... И  в  бане  я с  вами  бывал, и чай пивали
вместе,  и умные  разговоры разговаривали... Для  чего же вам  удостоверение
моей личности?
     -- Нельзя, форма!.. Форма, сударь мой, это  такой предмет, что... лучше
и не связываться... Формалистика, одним словом!
     -- Но ведь вы меня знаете!
     --  Мало ли что!  Я знаю, что это вы, ну...  а вдруг это не вы? Кто вас
знает! Может, вы инкогнито!
     -- И рассудили бы вы:  какой мне расчет подделывать чужую подпись, чтоб
украсть деньги? Ведь это подлог-с! Гораздо меньшее наказание, ежели я просто
приду сюда к вам и хапну все пакеты из сундука...  Нет-с, Семен Алексеич, за
границей это  дело проще  поставлено.  Там  почтальон  входит к вам и -- "Вы
такой-то? Получите деньги!"
     -- Не может этого быть...-- покачал головой почтмейстер.
     -- Вот вам и не может быть! Там все зиждится на взаимном доверии. Я вам
доверяю, вы  мне... Намедни приходит ко мне квартальный надзиратель получать
судебные издержки... Ведь я же не потребовал от него удостоверения личности,
а так ему деньги отдал! Мы, обыватели, не требуем с вас, а вы...
     --  Ежели  во  все  вникать,--  перебил  меня Семен  Алексеич,  грустно
усмехаясь,-- да ежели все решать,  как, что, почему да зачем, так, по-моему,
лучше...
     Почтмейстер не договорил, махнул рукой и, подумав немного, сказал:
     -- Не нашего ума это дело!



      МОИ ЖЕНЫ


     Письмо в редакцию -- Рауля Синей Бороды
     Милостивый  государь!  Оперетка  "Синяя Борода",  возбуждающая  в ваших
читателях смех и созидающая лавры гг. Лодяю, Чернову и проч., не вызывает во
мне  ничего, кроме горького чувства. Чувство это не обида, нет, а сожаление.
Искренне  жаль,   что  печать  и   сцена  стали  за  последние  десятки  лет
подергиваться плесенью  Адамова греха, лжи. Не касаясь сущности оперетки, не
трогая даже того обстоятельства, что автор не имел никакого права вторгаться
в мою  частную жизнь и разоблачать  мои  семейные  тайны,  я коснусь  только
частностей, на которых публика строит свои  суждения  обо мне,  Рауле  Синей
Бороде. Все эти  частности -- возмутительная ложь, которую и считаю  нужным,
м. г.,  опровергнуть через посредство  Вашего уважаемого журнала, прежде чем
возбужденное  мною  судебное  преследование даст мне возможность  изобличить
автора в наглой лжи, а г. Лентовского в потворстве этому постыдному пороку и
в укрывательстве.  Прежде всего, м.  г., я отнюдь не женолюбец, каким автору
угодно было выставить  меня в своей оперетке.  Я не  люблю женщин. Я рад  бы
вовсе не знаться с ними, но виноват ли я, что homo sum et  humani  nil-ill a
me alienum puto?[*] Кроме права вы-

     * я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (лат.). [
     ]Замечу  кстати, что,  учась в гимназии, я  имел по-латыни всегда
пятерки. (Прим. А. П. Чехова.)

     бора,  над человеком тяготеет еще "закон необходимости". Я  должен  был
выбирать одно из двух: или поступать в разряд сорви-голов, которых так любят
медики,  печатающие  свои  объявления на  первых  страницах  газет,  или  же
сочетаться браком. Середины  между этими  двумя нелепостями нет. Как человек
практический, я остановился на второй.  Я  женился. Да,  я женился и  во все
время моей женатой жизни  денно  и нощно завидовал тому  слизняку, который в
себе самом содержит  мужа, жену, а стало быть, и тещу, тестя,  свекровь... и
которому нет необходимости  искать женского  общества. Согласитесь, что  все
это не похоже на женолюбие. Далее автор повествует, что я отравлял своих жен
на другой же день  после свадьбы -- post primam noctem *. Чтобы не возводить
на  меня  такой  чудовищной  небылицы,  автору  стоило  только  заглянуть  в
метрические  книги  или в мой  послужной  список,  но  он этого не  сделал и
очутился в положении человека, говорящего ложь. Я отравлял своих  жен  не на
вторые сутки  медового  месяца, не pour plaisir[**], как хотелось
бы автору,  и  не  экспромтом. Видит бог, сколько  нравственных мук,  тяжких
сомнений, мучительных дней и недель мне приходилось переживать, прежде чем я
решался  угостить одно из  этих  маленьких, тщедушных созданий  морфием  или
фосфорными  спичками! Не блажь,  не плотоядность обленившегося и объевшегося
рыцаря,  не  жестокосердие,  а  целый  комплекс кричащих причин  и следствий
заставлял меня обращаться к  любезности моего доктора. Не оперетка, а  целая
драматическая, раздирательная опера разыгрывалась в моей душе, когда я после
мучительнейшей совместной жизни и после долгих жгучих размышлений  посылал в
лавочку  за  спичками. (Да простят мне женщины!  Револьвер  я считаю для них
оружием слишком не  по чину. Крыс и  женщин принято  отравлять фосфором.) Из
нижеприведенной  характеристики всех семи  мною  отравленных жен читателю  и
вам, м. г., станет очевидным,

     * после первой ночи (лат.). ** для удовольствия (франц.).

     насколько не  опереточны были  причины,  заставлявшие меня хвататься за
последний козырь семейного благополучия. Описываю моих жен в том же порядке,
в каком они значатся у меня в записной книжке под рубрикой "расход на  баню,
сигары, свадьбы и цирюльню".
     No 1. Маленькая брюнетка с длинными, кудрявыми волосами и большими, как
у жеребенка,  глазами. Стройна,  гибка, как пружина, и красива. Я был тронут
смирением  и  кротостью, которыми были налиты ее глаза, и уменьем  постоянно
молчать -- редкий талант, который я ставлю в женщине выше всех артистических
талантов! Это было недалекое,  ограниченное, но полное правды и  искренности
существо.  Она  смешивала  Пушкина  с Пугачевым,  Европу  с Америкой,  редко
читала, ничего никогда не  знала, всему  всегда удивлялась, но  зато  за все
время своего существования она  не сказала сознательно  ни одного слова лжи,
не  сделала ни  одного  фальшивого движения: когда нужно было  плакать,  она
плакала, когда нужно было смеяться, она смеялась, не стесняясь ни местом, ни
временем. Была естественна, как глупый, молодой барашек. Сила кошачьей любви
вошла в поговорку, но, держу пари на что хотите, ни одна кошка не любила так
своего кота, как любила меня  эта крошечная женщина.  Целые дни, от утра  до
вечера,  она неотступно ходила  за мной и, не отрывая  глаз,  глядела  мне в
лицо,  словно  на  моем  лбу были  написаны ноты,  по  которым  она  дышала,
двигалась,  говорила... Дни  и часы, в которые  ее большие глаза  не  видали
меня, считались  безвозвратно  потерянными,  вычеркнутыми  из  книги  жизни.
Глядела она на  меня молча, восторгаясь, изумляясь... Ночью, когда я храпел,
как  последний  лентяй, она если спала,  то видела меня во сне, если  же  ей
удавалось отогнать от себя  сон,  стояла  в  углу и молилась. Если бы я  был
романистом, то непременно постарался бы  узнать,  из каких слов и  выражений
состоят  молитвы,  которые любящие  жены в часы  мрака шлют  к небу за своих
мужей.  Чего  они хотят  и чего  просят? Воображаю,  сколько логики  в  этих
молитвах!
     Ни у Тестова, ни в  Ново-Московском никогда не едал  я того,  что умели
приготовлять  ее пальчики. Пересоленный суп  она ставила на высоту смертного
греха,  а  в  пережаренном  бифстексе  видела  деморализацию своих маленьких
нравов. Подозрение, что я голоден или недоволен кушаньем, было для нее одним
из  ужасных страданий... Но  ничто не  повергало  ее  в  такое горе, как мои
недуги.  Когда я кашлял или  делал  вид,  что у меня расстроен желудок, она,
бледная,  с холодным потом на  лбу, ходила из угла в угол и ломала пальцы...
Мое самое недолгое  отсутствие заставляло ее думать, что я  задавлен конкой,
свалился с моста в реку, умер от удара... и сколько мучительных секунд сидит
в ее памяти! Когда после приятельской попойки я возвращался домой "под шефе"
и,  благодушествуя,  располагался  на  диване  с  романом  Габорио,  никакие
ругательства,  ни  даже пинки  не избавляли  меня от  глупого  компресса  на
голову, теплого ватного одеяла и стакана липового чая!
     Золотая муха только тогда  ласкает взор  и  приятна,  когда она  летает
перед  вашими глазами минуту,  другую и... потом  улетает в пространство, но
если  же  она  начнет гулять  по  вашему лбу, щекотать  лапками  ваши  щеки,
залезать в нос -- и все это неотступно, не обращая никакого внимания на ваши
отмахивания, то вы в конце концов стараетесь поймать ее и лишить способности
надоедать. Жена моя была именно такой мухой. Это  вечное  заглядывание в мои
глаза, этот  постоянный надзор за моим  аппетитом,  неуклонное преследование
моих насморков,  кашля, легкой головной боли заездили меня. В конце концов я
не  вынес... Да  и  к тому  же ее любовь ко мне была ее  страданием.  Вечное
молчание  и голубиная  кротость  ее глаз говорили  за  ее  беззащитность.  Я
отравил ее...
     No 2. Женщина с вечно смеющимся лицом, ямочками на щеках и прищуренными
глазами. Симпатичная  фигурка,  одетая  чрезвычайно  дорого  и  с  громадным
вкусом. Насколько первая моя жена была  тихоней и  домоседкой, настолько эта
была непоседа, шумна и  подвижна. Романист назвал бы  ее женщиной, состоящей
из
     одних только нервов, я  же нимало не  ошибался, когда называл ее телом,
состоящим из равных частей соды  и кислоты. Это  была  бутылка добрых кислых
щей в  момент откупоривания.  Физиология не знает организмов, которые спешат
жить,  а между  тем кровообращение моей жены спешило,  как экстренный поезд,
нанятый американским оригиналом, и пульс  ее  бил 120 даже тогда, когда  она
спала.  Она  не  дышала,  а  задыхалась,  не пила,  а захлебывалась. Спешила
дышать,  говорить, любить... Жизнь ее сплошь  состояла из спешной  погони за
ощущениями. Она любила пикули,  горчицу,  перец,  великанов-мужчин, холодные
души, бешеный вальс... От  меня требовала она беспрестанной пушечной пальбы,
фейерверков,  дуэлей,  походов  на беднягу Бобеша... Увидев меня в халате, в
туфлях  и с трубкой в зубах, она выходила из себя и проклинала  день  и час,
когда вышла за  "медведя" Рауля. Втолковать ей, что я давно уже пережил  то,
что составляет теперь соль ее  жизни, что мне теперь  более к лицу  фуфайка,
нежели вальс, не было никакой возможности. На все мои аргументы она отвечала
маханием рук и истерическими штуками. Volens nolens, чтобы  избежать визга и
попреков, приходилось вальсировать, палить из пушек, драться...  Скоро такая
жизнь утомила меня, и я послал за доктором...
     No 3. Высокая, стройная блондинка с голубыми глазами. На лице выражение
покорности и  в то же  время  собственного достоинства.  Всегда  мечтательно
глядела  на  небо  и  каждую  минуту испускала  страдальческий  вздох.  Вела
регулярную  жизнь,  имела  своего  "собственного бога"  и  вечно говорила  о
принципах.  Во  всем,   что   касалось  ее  принципов,  она  старалась  быть
беспощадной...
     --  Нечестно,-- говорила она мне,-- носить бороду,  когда из нее  можно
сделать подушку для бедного!
     --  Боже, отчего  она  страдает? Что за причина? --  спрашивал  я себя,
прислушиваясь к ее вздохам...-- О, эти мне гражданские скорби!
     Человек любит  загадки --  вот почему полюбил  я  блондинку.  Но  скоро
загадка была разрешена. Как-то
     случайно попался  на мои глаза дневник блондинки, и я наскочил в нем на
следующий   перл:  "Желание   спасти   бедного   papa  *,  запутавшегося   в
интендантском  процессе,  заставило  меня  принести  жертву и  внять  голосу
рассудка: я вышла за богатого Рауля. Прости меня, мой Поль!" Поль, как потом
оказалось, служил в межевой канцелярии и писал очень плохие стихи. Дульцинеи
своей он больше уж не видел... Вместе со своими  принципами  она отправилась
ad patres.
     No  4. Девица  с  правильным,  но вечно испуганным  и удивленным лицом.
Купеческая  дочка. Вместе  с  200 тыс.  приданого внесла  в  мой дом и  свою
убийственную привычку  играть гаммы  и  петь романс "Я  вновь пред тобою..."
Когда она не спала  и не ела, она  играла,  когда не играла, то  пела. Гаммы
вытянули  из меня  все мои бедные жилы (я теперь без  жил), а слова любимого
романса "стою  очарован" пелись с таким  возмутительным визгом, что у меня в
ушах облупилась вся  штукатурка  и  развинтился  слуховой  аппарат.  Я долго
терпел, но рано или поздно сострадание к самому себе должно было взять верх:
пришел доктор, и гаммы кончились...
     No  5.  Длинноносая,  гладковолосая   женщина  с  строгим,  никогда  не
улыбающимся лицом.  Была близорука и  носила  очки.  За  неимением  вкуса  и
суетной потребности  нравиться  одевалась просто и странно: черное платье  с
узкими  рукавами,  широкий   пояс...  во  всей  одежде  какая-то  плоскость,
утюжность -- ни одного рельефа,  ни одной небрежной складки! Понравилась она
мне своею оригинальностью: была не дура. Училась  она  за границей, где-то у
немцев,  проглотила всех  Боклей  и  Миллей  и  мечтала об  ученой  карьере.
Говорила она только об "умном". Спиритуалисты, позитивисты, материалисты так
и сыпались  с  ее языка...  Беседуя с нею в первый  раз, я  мигал  глазами и
чувствовал себя дуралеем. По лицу моему догадалась она, что  я  глуп,  но не
стала смотреть на меня свысока, а, напро-
     * отца (франц.).
     тив, наивно стала учить меня, как мне перестать быть дуралеем...  Умные
люди, когда они снисходительны к невеждам, чрезвычайно симпатичны!
     Когда мы  возвращались  из церкви в  венчальной  карете,  она задумчиво
глядела в  каретное  окно и рассказывала мне о свадебных обычаях в  Китае. В
первую  же ночь она сделала открытие, что мой череп  напоминает монгольский;
тут же кстати научила  меня измерять черепа и доказала, что  френология, как
наука, никуда не годится. Я слушал, слушал... Дальнейшая наша жизнь состояла
из слушанья... Она говорила, а я мигал глазами, боясь показать, что я ничего
не понимаю...  Если  приходилось мне ночью проснуться, то я видел два глаза,
сосредоточенные на потолке или на моем черепе...
     --  Не  мешай  мне...  Я  думаю...--  говорила  она,  когда  я  начинал
приставать к ней с нежностями...
     Через  неделю же  после свадьбы  в моей башке  сидело  убеждение: умные
женщины тяжелы для нашего брата, ужасно тяжелы! Вечно чувствовать  себя, как
на экзамене, видеть перед собою серьезное лицо, бояться сказать глупое слово
-- согласитесь, ужасно тяжело! Как вор, подкрался я к ней однажды и сунул ей
в кофе кусочек цианистого калия. Спички недостойны такой женщины!
     No  6. Девочка,  прельстившая  меня  своею  наивностью и  нетронутостью
натуры. Это  было  милое,  бесхитростное  дитя, через месяц же после свадьбы
оказавшееся вертушкой, помешанной на модах, великосветских сплетнях, манерах
и визитах.  Маленькая дрянь,  сорившая напропалую моими  деньгами и в  то же
время  строго следившая за лавочными  книжками. Тратила у  модисток сотни  и
тысячи  и  распекала кухарку за  копейки, перетраченные  на  щавеле.  Частые
истерики,  томные  мигрени и битье  горничных по щекам считала  гранд-шиком.
Вышла  за меня только потому, что я  знатен, и  изменила мне за два  дня  до
свадьбы. Как-то, травя в своей кладовой крыс, я кстати уж отравил и ее...
     No 7. Эта умерла по ошибке: выпила нечаянно яд, приготовленный мною для
тещи. (Тещ отравляю я нашатырным спиртом.) Не  случись  такого  казуса, она,
быть может, была бы жива и доселе...
     Я кончил... Думаю, м. г., что  всего вышеписанного достаточно для того,
чтобы перед читателем открылась вся недобросовестность автора  оперетки и г.
Лентовского, попавшего впросак, вероятно, по неведению. Во всяком случае жду
от г. Лентовского печатного разъяснения. Примите и проч.
     Рауль Синяя Борода. Ратификовал: Л. Чехонте.



      ЗЛОУМЫШЛЕННИК



     Перед   судебным   следователем  стоит  маленький,  чрезвычайно   тощий
мужичонка в пестрядинной  рубахе  и латаных  портах. Его обросшее волосами и
изъеденное рябинами лицо и глаза, едва видные из-за густых, нависших бровей,
имеют  выражение  угрюмой  суровости.  На  голове целая шапка давно  уже  не
чесаных, путаных волос, что  придает ему еще  большую,  паучыо суровость. Он
бос.
     --  Денис  Григорьев!  --  начинает  следователь.--  Подойди  поближе и
отвечай на мои вопросы. Седьмого числа сего июля железнодорожный сторож Иван
Семенов Акинфов, проходя утром по линии, на сто сорок первой  версте, застал
тебя за  отвинчиванием  гайки, коей рельсы  прикрепляются к шпалам. Вот она,
эта гайка!.. С каковою гайкой он и задержал тебя. Так ли это было?
     -- Чаво?
     -- Так ли все это было, как объясняет Акинфов?
     -- Знамо, было.
     -- Хорошо; ну, а для чего ты отвинчивал гайку?
     -- Чаво?
     -- Ты это свое "чаво" брось, а отвечай на вопрос:
     для чего ты отвинчивал гайку?
     -- Коли б не нужна была,  не отвинчивал бы,--  хрипит Денис, косясь  на
потолок.
     -- Для чего же тебе понадобилась эта гайка?
     -- Гайка-то? Мы из гаек грузила делаем...
     -- Кто это -- мы?
     -- Мы, народ... Климовские мужики то есть.
     -- Послушай, братец, не прикидывайся  ты  мне идиотом, а говори толком.
Нечего тут про грузила врать!
     -- Отродясь не врал, а тут вру...-- бормочет Денис, мигая глазами.-- Да
нешто, ваше благородие, можно  без грузила? Ежели ты живца  или выполозка на
крючок сажаешь, то нешто он  пойдет ко дну  без грузила? Вру...-- усмехается
Денис.--  Черт  ли в  нем, в  живце-то, ежели поверху плавать будет!  Окунь,
щука, налим  завсегда на донную идет, а которая ежели поверху плавает, то ту
разве только  шилишпер схватит, да  в  то  редко...  В нашей реке  не  живет
шилишпер... Эта рыба простор любит.
     -- Для чего ты мне про шилишпера рассказываешь?
     -- Чаво? Да ведь вы сами спрашиваете! У нас и господа  так ловят. Самый
последний  мальчишка  не станет  тебе  без грузила ловить. Конечно,  который
непонимающий, ну, тот и без грузила пойдет ловить. Дураку закон не писан...
     -- Так ты говоришь, что  ты отвинтил  эту гайку для гого, чтобы сделать
из нее грузило?
     -- А то что же? Не в бабки ж играть!
     -- Но для грузила ты мог взять свинец, пулю... гвоздик какой-нибудь...
     -- Свинец на  дороге  не найдешь,  купить надо,  а  гвоздик не годится.
Лучше гайки и не найтить... И тяжелая и дыра есть.
     -- Дураком каким  прикидывается!  Точно вчера родился или с неба  упал.
Разве  ты не понимаешь,  глупая голова,  к  чему ведет это  отвинчивание? Не
догляди сторож, так ведь поезд  мог бы сойти с  рельсов, людей бы  убило! Ты
людей убил бы!
     -- Избави господи, ваше благородие! Зачем убивать? Нешто  мы некрещеные
или злодеи какие? Слава те господи, господин хороший, век свой прожили  и не
токмо что убивать, но и  мыслей таких в голове  не было... Спаси  и помилуй,
царица небесная... Что вы-с!
     --  А  отчего, по-твоему, происходят крушения  поездов? Отвинти две-три
гайки, вот тебе и крушение!
     Денис усмехается и недоверчиво щурит на следователя глаза.
     -- Ну! Уж сколько лет всей деревней гайки отвинчиваем и хранил господь,
а тут  крушение...  людей убил... Ежели б я рельсу унес или, положим, бревно
поперек ейного пути положил, ну, тогды, пожалуй, своротило бы поезд, а то...
тьфу! гайка!
     -- Да пойми же, гайками прикрепляется рельса к шпалам!
     -- Это мы понимаем... Мы ведь не все отвинчиваем... оставляем... Не без
ума делаем... понимаем... Денис зевает и крестит рот.
     -- В прошлом году здесь сошел поезд с рельсов,-- говорит следователь.--
Теперь понятно, почему...
     -- Чего изволите?
     --  Теперь, говорю,  понятно,  отчего  в  прошлом  году  сошел поезд  с
рельсов... Я понимаю!
     -- На то вы и образованные, чтобы понимать, милостивцы  наши... Господь
знал, кому понятие давал... Вы вот и  рассудили, как и  что, а сторож тот же
мужик,  без  всякого понятия,  хватает за шиворот  и  тащит... Ты рассуди, а
потом и тащи!  Сказано  --  мужик, мужицкий v.  ум... Запишите  также,  ваше
благородие, что он меня два раза по зубам ударял и в груди.
     --  Когда у  тебя делали обыск, то нашли еще одну гайку... Эту  в каком
месте ты отвинтит и когда?
     -- Это вы про ту гайку, что под красным сундучком лежала?
     -- Не  знаю,  где  она у тебя лежала, но только нашли ее.  Когда ты  ее
отвинтил?
     -- Я ее не  отвинчивал, ее мне Игнашка, Семена кривого сын, дал. Это  я
про  ту,  что под  сундучком,  а  ту, что на дворе  в  санях,  мы  вместе  с
Митрофаном вывинтили.
     -- С каким Митрофаном?
     --  С  Митрофаном Петровым...  Нешто не слыхали? Невода у  нас делает и
господам  продает. Ему много этих  самых  гаек требуется. На  каждый  невод,
почитай, штук десять...
     --  Послушай... Тысяча восемьдесят первая  статья Уложения о наказаниях
говорит,  что  за всякое  с умыслом учиненное  повреждение  железной дороги,
когда  оно  может подвергнуть опасности следующий по  сей дороге транспорт и
виновный  знал,  что последствием  сего  должно быть несчастье... понимаешь?
знал!  А  ты   не  мог  не  знать,  к  чему  ведет  это  отвинчивание...  он
приговаривается к ссылке в каторжные работы.
     -- Конечно, вы лучше знаете... Мы люди темные... нешто мы понимаем?
     -- Все ты понимаешь! Это ты врешь, прикидываешься!
     --  Зачем врать? Спросите  на  деревне, коли  не  верите... Без грузила
только  уклейку ловят, а на что  хуже пескаря, да и тот не  пойдет тебе  без
грузила.
     -- Ты еще про шилишпера расскажи! -- улыбается следователь.
     -- Шилишпер у нас не водится... Путаем леску без грузила поверх воды на
бабочку, идет голавль, да и то редко.
     -- Ну, молчи...
     Наступает молчание. Денис переминается с ноги на ногу, глядит на стол с
зеленым сукном и усиленно мигает глазами, словно видит перед собой не сукно,
а солнце. Следователь быстро пишет.
     -- Мне идтить? -- спрашивает Денис после некоторого молчания.
     -- Нет. Я должен взять тебя под стражу и отослать в тюрьму.
     Денис  перестает мигать и, приподняв  свои густые  брови, вопросительно
глядит на чиновника.
     -- То  есть как же в  тюрьму? Ваше благородие! Мне некогда, мне надо на
ярмарку; с Егора три рубля за сало получить... -- Молчи, не мешай.
     --  В тюрьму... Было б за  что, пошел бы, а то так... здорово живешь...
За  что?  И  не крал,  кажись,  и не  дрался... А  ежели  вы насчет недоимки
сомневаетесь,  ваше  благородие,  то  не  верьте  старосте...  Вы  господина
непременного члена спросите... Креста на нем нет, на старосте-то...
     -- Молчи!
     --  Я  и  так молчу...-- бормочет Денис.--  А  что староста набрехал  в
учете, это  я хоть  под присягой... Нас три брата: Кузьма  Григорьев,  стало
быть, Егор Григорьев и я, Денис Григорьев...
     -- Ты мне мешаешь... Эй, Семен! -- кричит следователь.-- Увести его!
     --  Нас три брата,--  бормочет Денис, когда два дюжих  солдата берут  и
ведут  его из камеры.-- Брат за брата не ответчик... Кузьма не платит, а ты,
Денис, отвечай... Судьи! Помер покойник барин-генерал, царство  небесное,  а
то показал бы он вам, судьям .. Надо судить умеючи, не зря... Хоть и высеки,
но чтоб за дело, по совести...



      В ВАГОНЕ


     Разговорная перестрелка
     -- Сосед, сигарочку не угодно ли?
     -- Merci... Великолепная сигара! Почем такие за десяток?
     --  Право,  не  знаю, но  думаю, что из дорогих... га-ванна ведь! После
бутылочки  Эль-де-Пердри,  которую я только что  выпил на  вокзале, и  после
анчоусов недурно выкурить такую сигару. Пфф!
     -- Какая у вас массивная брелока!
     Мда...  Триста  рубликов-с!  Теперь,  знаете ли, недурно бы  после этой
сигары рейнского выпить.. Шлос-Иоганнисберга, что ли, номер восемьдесят пять
с  половиной,  десятирублевый...  А!  Или  красного...  Из  красных   я  пью
Кло-де-Вужо-вье-сек или, пожалуй, Кло-де-Руа-Кортон... Впрочем, если уж пить
бургонское, то не иначе как Шамбертен номер тридцать восемь три четверти. Из
бургонских оно самое здоровое...
     -- Извините, пожалуйста, за нескромный вопрос:
     вы, вероятно, принадлежите к здешним крупным землевладельцам, или вы...
банкир?
     -- Не-ет, какой банкир! Я пакгаузный надзиратель W-й таможни...
     ***
     --  Жена  моя  читает "Новости" и  "Новое время", сам же я  предпочитаю
московские   газеты.  По   утрам   читаю   газеты,  а   вечером   приказываю
которой-нибудь  из  дочерей  читать  вслух  "Русскую  старину"  или "Вестник
Европы". Признаться,  я не  охотник до  толстых журналов, отдаю их  знакомым
читать,  сам же угощаюсь  больше иллюстрациями... Читаю "Ниву", "Всемирную",
ну, конечно, и юмористические...
     --  Неужели вы  выписываете  все эти  газеты  и журналы?  Вероятно,  вы
содержите библиотеку?
     -- Нет-с, я приемщик в почтовом отделении...
     ***
     -- Конечно, лошадиному способу путей сообщения никогда не сравняться  с
железной  дорогой,  но и  лошади, батенька, хорошая штука...  Запряжешь этак
пять-шесть троек, насажаешь туда бабенок и -- ах вы, кони, мои кони, мчитесь
сокола быстрей! Едешь,  и только искры сыплются! Верст тридцать промчишься и
назад... Лучшего удовольствия и выдумать нельзя, особливо зимой. Был, знаете
ли, такой случай... Приказываю я однажды людям запрячь десять троек... гости
у меня были...
     -- Виноват... вероятно, у вас свой конский завод?
     -- Нет-с, я брандмейстер...
     ***
     -- Я не корыстолюбив, не люблю  денег.  тьфу на них! Много я из-за них,
поганых, выстрадал,  но все-таки  говорил и  буду  говорить: деньги  хорошая
штука! Ну, что может  быть  приятнее, когда стоишь  этак  с  глаза на глаз с
обывателем  и  вдруг  чувствуешь на ладони некоторое бумажное, так  сказать,
соприкосновение... Так и бегают по жилам искры,  когда в  кулаке  бумаженцию
чувствуешь".
     -- Вы, вероятно, доктор?
     -- Храни бог! Я становой...
     ***
     --  Кондуктор! Где  я  нахожусь?! В каком я  обществе?! В каком я  веке
живу?!
     -- Да вы сами кто такой?
     -- Сапожных дел мастер Егоров.
     ***
     --  Что  ни  говорите, а тяжел  наш писательский труд!  (Величественный
вздох.) Недаром  collega Некрасов  сказал, что в  нашей судьбе  что-то лежит
роковое... Правда, мы получаем большие  деньги, нас всюду знают... наш  удел
слава,  но... все это  суета...  Слава, по  выражению одного из моих коллег,
есть  яркая заплата на грязном  рубище слепца... Так тяжело и  трудно,  что,
верите ли, иной раз взял бы и променял славу, деньги и все на долю пахаря...
     -- А вы где изволите писать?
     -- Пишу в "Луче" статьи по еврейскому вопросу...
     ***
     -- Мой муж  уходил каждую субботу  к министру,  и я оставалась  одна...
Вдруг в  одну из суббот приезжают от графа Фикина и  спрашивают мужа. "Нужен
во что  бы то  ни стало! Хоть  из земли выкапывайте, а  давайте  нам  вашего
мужа!" Такие, ей-богу...  Где  же, говорю, я возьму  вам мужа? Сейчас  он  у
министра, оттуда же чего доброго заедет к княгине Хронокой-Запятой...
     --  А-а-а...  Сударыня,  ваш  супруг  по  какому  министерству  изволит
служить?
     -- Он по парикмахерской части... В парикмахерах...




      ЗАТМЕНИЕ ЛУНЫ


     Из провинциальной жизни
     No 1032
     Циркулярно. 22-го  сентября  в  10  часов  вечера  имеет быть  затмение
планеты луны. Так как подобное явление природы не только не предосудительно,
но даже поучительно в  том рассуждении, что  даже  и планеты законам природы
часто  повинуются, то  в  видах  поощрения  предлагаю  вам, ваше благородие,
сделать  распоряжение о зажжении в этот вечер в  вашем участке всех  уличных
фонарей, дабы  вечерняя темнота  не  мешала  начальствующим лицам  и жителям
обозревать оное затмение,  а  также  прошу вас, милостивый  государь, строго
следить, чтобы на улицах  не было по сему поводу сборищ,  радостных криков и
прочее. О  лицах,  превратно  истолковывающих  оное  явление  природы,  если
таковые  окажутся  (на  что  я впрочем,  зная  здравомыслие  обывателей,  не
надеюсь), прошу доносить мне.
     Гнилодушин. Верно: Секретарь Трясунов.
     В  ответ  на отношение  вашего высокоблагородия  за No 1032  имею честь
заявить,  что в моем участке уличных  фонарей  не имеется, а посему затмение
планеты  луны произошло  при  полной  темноте  воздуха,  но  несмотря на это
многими было видимо в надлежащей
     отчетливости.  Нарушений  общественной тишины  и спокойствия, равно как
превратных толкований и выражений неудовольствия не было за исключением того
случая, когда  домашний учитель,  сын дьякона Амфилохий  Бабельмандебокий на
вопрос одного обывателя, в чем  заключается причина сего потемнения  планеты
луны, начал внушать длинное толкование, явно клонящееся к разрушению понятий
здравого смысла. В чем же  заключалось его  толкование, я не понял, так  как
он, объясняя по предметам науки, употреблял в своих словах много иностранных
выражении.
     Укуси-Каланчевский.
     В ответ  на  отношение  вашего высокоблагородия за  No 1032 имею  честь
донести, что во вверенном мне участке затмении луны не было, хотя впрочем на
небе  и происходило некоторое явление  природы,  заключавшееся в  потемнении
лунного света, но  было ли это затмение, доподлинно сказать не могу. Уличных
фонарей по тщательном розыске оказалось в моем участке только три, кои после
омытия  стекол и  очищения внутренностей были зажжены, но  все  эти  меры не
имели  надлежащей  пользы,  так как означенное потемнение происходило тогда,
когда  фонари  вследствие  дутия  ветра  и  проникновения в разбитые  стекла
потухли и  следовательно  не могли прояснять  означенной в  отношении вашего
высокоблагородия  темноты. Сборищ  не  было, так  как все обыватели спали за
исключением одного только  писца земской управы Ивана Авелева, который сидел
на заборе  и глядя в кулак на потемнение  двухсмысленно  улыбался и говорил:
"По .мне хоть бы и вовсе луны не было... Наплевать!" Когда же я ему заметил,
что сии слова  легкомысленны, он дерзко заявил: "А ты,  мымра, чего за  луну
заступаешься?  Нешто  и   ее  ходил   с  праздником   поздравлять?"   Причем
присовокупил    безнравственное   выражение   в    смысле    простонародного
ругательства, о чем и имею честь донести.
     Глотслов.



      ИЗ ДНЕВНИКА ОДНОЙ ДЕВИЦЫ


     13-го октября.  Наконец-то и  на моей улице  праздник! Гляжу и не  верю
своим глазам. Перед моими окнами взад и вперед ходит высокий, статный брюнет
с глубокими,  черными  глазами. Усы --  прелесть!  Ходит уже  пятый день, от
раннего утра до поздней ночи, и  все на наши окна смотрит. Делаю вид, что не
обращаю внимания.
     15-го. Сегодня с самого утра проливной дождь, а он, бедняжка, ходит.  В
награду   сделала  ему   глазки  и   послала  воздушный   поцелуй.   Ответил
обворожительной улыбкой. Кто он? Сестра Варя говорит, что он в нее влюблен и
что ради нее мокнет на дожде. Как она не развита! Ну, может ли брюнет любить
брюнетку? Мама велела нам получше одеваться и сидеть у окон. "Может быть, он
жулик  какой-нибудь,  а может быть,  и порядочный  господин",--сказала  она.
Жулик... quel... Глупы вы,мамаша!
     16-го. Варя говорит, что я заела  ее  жизнь. Виновата  я, что он  любит
меня,  а не  ее! Нечаянно  уронила  ему  на тротуар записочку.  О, коварщик!
Написал у себя мелом  на  рукаве: "после". А потом ходил, ходил и написал на
воротах  vis-a-vis * :  "Я  не прочь, только после".  Написал мелом и быстро
стер. Отчего у меня сердце так бьется?
     * напротив (франц.).
     17-го. Варя  ударила меня локтем  в  грудь. Подлая, мерзкая завистница!
Сегодня он  остановил городового  и  долго говорил ему что-то,  показывая на
наши окна. Интригу затевает! Подкупает, должно быть... Тираны и деспоты  вы,
мужчины, но как вы хитры и прекрасны!
     18-го. Сегодня, после долгого отсутствия, приехал ночью брат Сережа. Не
успел он лечь в постель, как его потребовали в квартал.
     19-го. Гадина! Мерзость!  Оказывается,  что  он все эти двенадцать дней
выслеживал брата Сережу, который растратил чьи-то деньги и скрылся.
     Сегодня он написал на воротах: "я свободен и могу". Скотина... Показала
ему язык.




      О ВРЕДЕ ТАБАКА


     Сцена-монолог в одном действии.
     ДЕЙСТВУЮЩЕЕ ЛИЦО:
     Иван Иванович Нюхин, муж своей жены,  содержательницы музыкальной школы
и женского пансиона.
     Сцена представляет эстраду одного из провинциальных клубов.
     Нюхин  (с длинными  бакенами,  без  усов, в  старом  поношенном  фраке,
величественно входит, кланяется и поправляет жилетку). Милостивые государыни
и некоторым  образом милостивые  государи.  (Расчесывает бакены.)  Жене моей
было предложено, чтобы я с благотворительною целью прочел здесь какую-нибудь
популярную лекцию. Что ж? Лекцию, так лекцию -- мне решительно все равно. Я,
конечно , не профессор и  чужд ученых степеней,  но тем  не менее все-таки я
вот  уже  тридцать  лет,  не  переставая,  можно  даже  сказать,  для  вреда
собственному  здоровью  и  прочее,  работаю над  вопросами  строго  научного
свойства,  размышляю  и  даже пишу иногда,  можете  себе представить, ученые
статьи, то  есть не то чтобы ученые, а так, извините за выражение, вроде как
бы ученые. Между прочим, на сих днях мною написана была громадная статья под
заглавием:  "О  вреде  некоторых   насекомых".  Дочерям  очень  понравилось,
особенно про клопов, я  же прочитал и разорвал. Ведь все равно, как ни пиши,
а без персидского порошка не обойтись. У нас даже в рояле клопы... Предметом
сегодняшней моей  лекции  я  избрал, так  сказать,  вред,  который  приносит
человечеству  потребление  табаку.  Я  сам курю, но жена моя  велела  читать
сегодня о  вреде табака, и, стало быть,  нечего тут разговаривать. О табаке,
так  о табаке  -- мне решительно  все  равно, вам  же,  милостивые государи,
предлагаю  отнестись к моей настоящей лекции с  должною серьезностью,  иначе
как  бы  чего  не  вышло.  Кого же пугает  сухая,  научная лекция,  кому  не
нравится, тот может не слушать и выйти. (Поправляет жилетку.) Особенно прошу
внимания  у присутствующих здесь господ врачей, которые могут почерпнуть  из
моей лекции  много  полезных  сведений, так как  табак,  помимо его  вредных
действий, употребляется также в медицине. Так,  например, если муху посадить
в табакерку, то она издохнет, вероятно, от расстройства нервов.  Табак  есть
главным  образом растение... Когда я читаю лекцию, то обыкновенно подмигиваю
правым глазом, но вы не обращайте внимания;
     это от волнения. Я очень нервный человек, вообще говоря, а глазом начал
подмигивать  в  тысяча  восемьсот   восемьдесят  девятом  году  тринадцатого
сентября, в тот самый день, когда у  моей  жены родилась, некоторым образом,
четвертая  дочь  Варвара. У  меня все дочери  родились  тринадцатого  числа.
Впрочем (поглядев на часы), ввиду недостатка времени, не  станем отклоняться
от предмета лекции. Надо вам заметить, жена моя содержит музыкальную школу и
частный пансион, то есть не то чтобы пансион, а так, нечто вроде. Между нами
говоря, жена любит пожаловаться на недостатки, но у нее  кое-что припрятано,
этак тысяч сорок или пятьдесят, у меня же ни копейки за душой,  ни  гроша --
ну, да что толковать! В пансионе я состою заведующим хозяйственною частью. Я
закупаю провизию, проверяю прислугу, записываю расходы, шью тетрадки, вывожу
клопов,  прогуливаю женину  собачку, ловлю мышей...  Вчера вечером  на  моей
обязанности лежало  выдать кухарке  муку  и  масло,  так  как предполагались
блины. Ну-с, одним словом, сегодня,  когда блины были уже испечены, моя жена
пришла на кухню  сказать, что  три воспитанницы не  будут кушать блинов, так
как у них
     распухли  гланды.  Таким  образом оказалось,  что мы  испекли несколько
лишних блинов. Куда прикажете  девать их? Жена сначала велела отнести  их на
погреб,  а потом  подумала, подумала и говорит: "Ешь эти-блины сам, чучело".
Она, когда бывает не в  духе, зовет меня так: чучело, или аспид, или сатана.
А какой я  сатана?  Она  всегда не  в  духе.  И я не  съел, а проглотил,  не
жевавши, так как  всегда бываю голоден.  Вчера,  например, она не  дала  мне
обедать. "Тебя, говорит, чучело, кормить не для чего..." Но, однако (смотрит
на часы), мы заболтались и несколько уклонились  от темы. Будем  продолжать.
Хотя,  конечно,  вы охотнее  прослушали  бы теперь  романс, или какую-нибудь
этакую симфонию, или арию... (Запевает.)  "Мы не  моргнем  в  пылу  сраженья
глазом..." Не помню уж, откуда это... Между прочим, я забыл сказать вам, что
в  музыкальной  школе  моей жены, кроме заведования хозяйством, на мне лежит
еще преподавание математики, физики, химия, географии, истории,  сольфеджио,
литературы и  прочее. За танцы,  пение и рисование  жена берет особую плату,
хотя танцы и  пение  преподаю тоже я. Наше музыкальное училище  находится  в
Пятисобачьем переулке, в  доме  номер тринадцать. Вот потому-то, вероятно, и
жизнь  моя такая неудачная, что живем мы в  доме номер  тринадцать. И дочери
мои родились тринадцатого числа, и в доме у нас  тринадцать окошек... Ну, да
что толковать! Для переговоров жену мою можно  застать дома во всякое время,
а программа школы, если  желаете, продается у швейцара по тридцать копеек за
экземпляр. (Вынимает из кармана несколько брошюрок.)  И вот я, если желаете,
могу поделиться. За каждый экземпляр по тридцать копеек! Кто желает?
     Пауза.
     Никто не желает? Ну, по двадцать копеек! Пауза.
     Досадно.  Да,  дом номер  тринадцать! Ничто  мне  не удается, постарел,
поглупел...  Вот  читаю  лекцию, на  вид я  весел,  а самому  так и  хочется
крикнуть во все
     горло  или  полететь  куда-нибудь за тридевять  земель.  И пожаловаться
некому, даже плакать хочется...  Вы скажете: дочери... Что дочери?  Я говорю
им,  а  они только смеются...  У моей жены  семь дочерей...  -Нет,  виноват,
кажется,  шесть... (Живо.)  Семь!  Старшей  из них  Анне двадцать семь  лет,
младшей  семнадцать. Милостивые  государи!  (Оглядывается.) Я несчастлив,  я
обратился в  дурака,  в  ничтожество,  но в сущности  вы  видите перед собой
счастливейшего  из отцов.  В сущности это  так  должно  быть, и  я  не  смею
говорить иначе. Если б вы только знали! Я прожил с  женой тридцать три года,
и, могу сказать, это были  лучшие годы моей жизни, не то чтобы лучшие, а так
вообще.  Протекли они,  одним словом, как  один  счастливый миг,  собственно
говоря, черт бы их побрал совсем. (Оглядывается.) Впрочем, она, кажется, еще
не пришла,  ее  здесь  нет, и можно говорить  все,  что угодно...  Я  ужасно
боюсь...  боюсь, когда она на меня  смотрит. Да, так вот  я и говорю: дочери
мои  не  выходят так долго  замуж, вероятно, потому,  что они застенчивы,  и
потому,  что мужчины их никогда не видят. Вечеров давать жена  моя не хочет,
на  обеды она никого не приглашает,  это  очень скупая,  сердитая, сварливая
дама, и потому никто  не бывает у нас, но... могу вам сообщить по секрету...
(Приближается к рампе.) Дочерей моей жены можно видеть по большим праздникам
у тетки их  Натальи Семеновны, той  самой,  которая страдает  ревматизмом  и
ходит  в этаком  желтом  платье  с  черными  пятнышками, точно  вся  осыпана
тараканами.  Там подают и закуски. А когда там не бывает моей жены, то можно
и это... (Щелкает себя по  шее.) Надо вам заметить, пьянею я от одной рюмки,
и  от  этого становится хорошо на душе и в  то же  время так грустно,  что и
высказать не могу; вспоминаются почему-то молодые годы,  и хочется почему-то
бежать,  ах если бы вы  знали, как хочется!  (С увлечением.) Бежать, бросить
все и бежать без оглядки... куда? Все равно,  куда... лишь бы бежать от этой
дрянной,  пошлой,  дешевенькой  жизни, превратившей меня в  старого, жалкого
дурака, старого, жалкого идиота, бежать от этой глупой, мелкой,  злой. злой,
злой скряги,  от моей жены, которая мучила меня тридцать три года. Бежать от
музыки,  от кухни, от жениных  денег, от всех этих пустяков и пошлостей... и
остановиться  где-нибудь далеко-далеко  в поле  и  стоять деревом,  столбом,
огородным  пугалом,  под  широким небом, и глядеть  всю  ночь, как над тобой
стоит тихий, ясный месяц,  и  забыть, забыть... О,  как бы я хотел ничего не
помнить!.. Как бы я хотел сорвать  с себя  этот подлый, старый  фрачишко,  в
котором  я тридцать лет назад  венчался...  (срывает с себя фрак) в  котором
постоянно читаю лекции с благотворительною целью... Вот тебе! (Топчет фрак.)
Вот  тебе! Стар я,  беден, жалок, как  эта  самая  жилетка с  ее поношенной,
облезлой  спиной... (Показывает спину.) Не  нужно мне ничего! Я выше и  чище
этого,  я был когда-то молод,  умен,  учился  в университете, мечтал, считал
себя  человеком... Теперь  не нужно мне  ничего!  Ничего бы, кроме  покоя...
кроме  покоя! (Поглядев в сторону, быстро надевает фрак.) Однако за кулисами
стоит жена...  Пришла  и ждет  меня там...  (Смотрит на  часы.)  Уже  прошло
время... Если спросит она, то, пожалуйста, прошу вас, скажите ей, что лекция
была...  что  чучело,  то  есть я,  держал себя с  достоинством.  (Смотрит в
сторону,  откашливается.) Она смотрит  сюда...  (Возвысив  голос.) Исходя из
того положения,  что табак  заключает в себе страшный яд, о котором я только
что  говорил,  курить  ни  в каком  случае не  следует, и  я  позволю  себе,
некоторым образом, надеяться, что эта моя  лекция  "о вреде табака" принесет
свою   пользу.  Я  все  сказал.  Dixi  et  animam  levavi!  *  (Кланяется  и
величественно уходит.)
     [*] Сказал и облегчил душу! (лат.)



      НОВОГОДНЯЯ ПЫТКА


     Очерк новейшей инквизиции
     Вы облачаетесь  во  фрачную пару,  нацепляете на  шею Станислава,  если
таковой у вас имеется, прыскаете платок духами, закручиваете штопором усы  и
все  это с  такими  злобными, порывистыми движениями, как будто  одеваете не
себя самого, а своего злейшего врага.
     --  А,  черррт подери!  -- бормочете  вы сквозь зубы.-- Нет покоя ни  в
будни, ни  в  праздники!  На  старости лет мычешься, как ссобака! Почтальоны
живут покойнее!
     Возле вас стоит ваша, с  позволения сказать, подруга жизни, Верочка,  и
егозит:
     -- Ишь что выдумал: визитов  не делать! Я согласна, визиты -- глупость,
предрассудок, их не следует делать, но если ты осмелишься остаться дома, то,
клянусь, я уйду, уйду... навеки уйду! Я умру! Один у нас дядя, и ты... ты не
можешь,  тебе  лень  поздравить  его с  Новым годом? Кузина  Леночка так нас
любит, и ты, бесстыдник, не хочешь оказать ей честь? Федор Николаич дал тебе
денег  взаймы, брат Петя так любит всю  нашу семью, Иван Андреич нашел  тебе
место, а  ты!..  ты не  чувствуешь! Боже, какая  я несчастная! Нет, нет,  ты
решительно глуп! Тебе нужно жену не такую кроткую, как я, а ведьму, чтоб она
тебя грызла каждую минуту! Да-а!  Бессовестный  человек! Ненавижу! Презираю!
Сию же  минуту  уезжай!  Вот  тебе  списочек...  У всех  побывай,  кто здесь
записан! Если пропустишь хоть одного, то не смей ворочаться домой!
     Верочка  не дерется  и не выцарапывает глаз. Но вы не чувствуете такого
великодушия и продолжаете ворчать... Когда  туалет кончен и шуба уже надета,
вас провожают до самого выхода и говорят вам вслед:
     -- Тирран! Мучитель! Изверг!
     Вы  выходите из  своей  квартиры  (Зубовский  бульвар, дом  Фуфочкина),
садитесь на извозчика и говорите голосом Солонина, умирающего в "Далиле":
     -- В Лефортово, к Красным казармам! У московских извозчиков есть теперь
полости, но вы не цените такого великодушия и чувствуете, что вам холодно...
Логика  супруги, вчерашняя  толчея  в маскараде Большого  театра,  похмелье,
страстное  желание  завалиться  спать,  послепраздничная изжога  -- все  это
мешается в сплошной сумбур и производит  в вас муть... Мутит  ужасно, а  тут
еще извозчик плетется еле-еле, точно помирать едет...
     В Лефортове живет дядюшка вашей жены, Семен Степаныч. Это прекраснейший
человек. Он без памяти любит вас и вашу Верочку,  после своей смерти оставит
вам наследство, но... черт с ним,  с его  любовью и с наследством!  На  ваше
несчастье,  вы входите к нему в  то самое время,  когда он  погружен в тайны
политики.
     -- А  слыхал  ты, душа  моя,  что Баттенберг задумал? --  встречает  он
вас.-- Каков мужчина, а? Но какова Германия!!
     Семен Степаныч  помешан  на  Баттенберге. Он, как  и  всякий российский
обыватель, имеет  свой собственный  взгляд на  болгарский вопрос, и если б в
его власти, то он решил бы этот вопрос как нельзя лучше...
     -- Не-ет, брат, тут не Муткурка и не Стамбулка виноваты! -- говорил он,
лукаво подмигивая  глазом.--  Тут  Англия,  брат!  Будь  я, анафема,  трижды
проклят, если не Англия!
     Вы послушали его четверть часа и хотите раскланяться, но он хватает вас
за рукав и просит дослушать. Он кричит, горячится, брызжет вам в лицо, тычет
пальцами  в  ваш нос,  цитирует  целиком  газетные  передовицы,  вскакивает,
садится... Вы слушаете,  чувствуете, как тянутся длинные минуты, и из боязни
уснуть  таращите  глаза... От  обалдения  у вас  начинают чесаться  мозги...
Баттенберг, Муткуров, Стамбулов, Англия, Египет мелкими чертиками прыгают  у
вас перед глазами...
     Проходит полчаса... час... Уф!
     --  Наконец-то!  --  вздыхаете  вы,   садясь  через   полтора  часа  на
извозчика.-- Уходил, мерзавец! Извозчик, езжай  в Хамовники! Ах,  проклятый,
душу вытянул политикой!
     В Хамовниках  вас ожидает свидание  с полковником Федором Николаичем, у
которого в прошлом году вы взяли взаймы шестьсот рублей...
     --  Спасибо,  спасибо,  милый мой,--  отвечает он на ваше поздравление,
ласково  заглядывая вам  в глаза.-- И вам того же желаю... Очень  рад, очень
рад... Давно ждал  вас... Там ведь у  нас, кажется, с прошлого года какие-то
счеты  есть...  Не  помню, сколько там... Впрочем,  это  пустяки, я ведь это
только так... между прочим... Не желаете ли с дорожки?
     Когда вы, заикаясь и потупив взоры, заявляете,  что у вас, ей-богу, нет
теперь  свободных денег,  и  слезно просите  обождать  еще  месяц, полковник
всплескивает руками и делает плачущее лицо.
     -- Голубчик, ведь вы на полгода  брали! -- шепчет он.-- И разве я  стал
бы  вас беспокоить,  если бы не  крайняя нужда? Ах,  милый, вы просто топите
меня, честное  слово... После  Крещенья мне по векселю  платить, а вы... ах,
боже мой милостивый! Извините, но  даже бессовестно.- Долго полковник читает
вам  нотацию. Красный, вспотевший,  вы  выходите от него, садитесь  в сани и
говорите извозчику:
     --  К Нижегородскому  вокзалу,  сскотина! Кузину Леночку  вы застаете в
самых растрепанных чувствах. Она лежит у себя в голубой гостиной на кушетке,
нюхает какую-то дрянь и жалуется на мигрень.
     --  Ах,  это  вы,  Мишель?  -- стонет она, наполовину  открывая глаза и
протягивая вам руку.-- Это вы? Сядьте возле меня...
     Минут пять лежит она с закрытыми глазами,  потом  поднимает веки, долго
глядит вам в лицо и спрашивает тоном умирающей:
     -- Мишель, вы... счастливы?
     Засим  мешочки  под  ее  глазами  напухают,  на  ресницах  показываются
слезы... Она поднимается, прикладывает руку к волнующейся груди и говорит:
     -- Мишель, неужели... неужели все уже  кончено? Неужели прошлое погибло
безвозвратно! О нет!
     Вы  что-то бормочете,  беспомощно  поглядываете по сторонам, как бы ища
спасения,  но пухлые женские руки, как две змеи,  обволакивают уже вашу шею,
лацкан  вашего  фрака  уже покрыт  слоем пудры.  Бедная, все  прощающая, все
выносящая фрачная пара!
     -- Мишель, неужели тот сладкий  миг  уж не повторится более? --  стонет
кузина, орошая вашу грудь слезами.--  Кузен, где  же ваши клятвы, где обет в
вечной любви?
     Бррр!.. Еще минута, и вы  с отчаяния броситесь в горящий камин, головой
прямо в уголья, но вот на ваше  счастье слышатся шаги  и  в  гостиную входит
визитер с шапокляком и остроносыми сапогами... Как сумасшедший срываетесь вы
с места, целуете кузине руку и, благословляя избавителя, мчитесь на улицу.
     -- Извозчик,  к  Крестовской заставе! Брат  вашей жены, Петя,  отрицает
визиты, а потому в праздники его можно застать дома.
     -- Ура-а! --  кричит он,  увидев  вас...-- Кого ви-ижу! Как  кстати  ты
пришел!
     Он  трижды  целует  вас, угощает  коньяком,  знакомит с двумя какими-то
девицами,  которые сидят  у  него  за  перегородкой  и  хихикают,--  скачет,
прыгает, потом, сделав серьезное лицо, отводит вас в угол и шепчет:
     -- Скверная штука, братец  ты мой... Перед праздниками,  понимаешь  ты,
издержался и теперь сижу  без копейки...  Положение отвратительное... Только
на тебя и надежда... Если не дашь до  пятницы двадцать  пять рублей, то  без
ножа зарежешь...
     -- Ей-богу, Петя, у меня у самого карманы пусты!-- божитесь вы...
     -- Оставь, пожалуйста! Это уж свинство!
     -- Но уверяю тебя...
     -- Оставь, оставь... Я отлично тебя понимаю! Скажи, что не хочешь дать,
вот и все...
     Петя обижается, начинает упрекать вас в неблагодарности, грозит донести
о чем-то  Верочке... Вы даете пять целковых, но этого мало... Даете еще пять
-- и вас отпускают с условием, что завтра вы пришлете еще пятнадцать.
     -- Извозчик, к Калужским воротам!
     У  Калужских  ворот  живет ваш  кум,  мануфактур-советник  Дятлов. Этот
хватает вас в объятия и тащит вас прямо к закусочному столу.
     -- Ни-ни-ни! -- орет он, наливая вам большую рюмку рябиновой.-- Не смей
отказаться!  По  гроб  жизни  обидишь!  Не  выпьешь --  не выпущу!  Сережка,
запри-ка на ключ дверь!
     Делать нечего, вы скрепя сердце выпиваете. Кум приходит в восторг.
     --  Ну,  спасибо! -- говорит он.-- За то, что ты такой хороший человек,
давай еще выпьем... Ни-ни-ни... ни! Обидишь! И не выпущу!
     Надо пить и вторую.
     -- Спасибо другу!  --  восхищается кум.-- За  это самое, что ты меня не
забыл, еще надо выпить!
     И так  далее... Выпитое у кума  действует на вас так живительно, что на
следующем визите (Сокольницкая роща,  дом Курдюковой) вы  хозяйку принимаете
за горничную, а горничной долго и горячо пожимаете руку...
     Разбитый, помятый, без задних ног  возвращаетесь вы к вечеру домой. Вас
встречает ваша, извините за выражение, подруга жизни...
     -- Ну,  у всех были? -- спрашивает она.-- Что же  ты  не  отвечаешь? А?
Как? Что-о-о? Молчать! Сколько потратил на извозчика?
     -- Пя... пять рублей восемь гривен...
     -- Что-о-о?  Да ты с ума  сошел!  Миллионер ты,  что  ли,  что  тратишь
столько на извозчика? Боже, он сделает нас нищими!
     Засим следует нотация за то, что  от вас вином пахнет, что вы не умеете
толком рассказать,  какое  на Леночке платье, что вы  -- мучитель,  изверг и
убийца...
     Под конец, когда вы думаете, что  вам можно уже завалиться и отдохнуть,
ваша  супруга  вдруг  начинает  обнюхивать  вас, делает  испуганные глаза  и
вскрикивает.
     -- Послушайте,-- говорит она,--  вы меня не обманете! Куда вы  заезжали
кроме визитов?
     -- Ни... никуда...
     --  Лжете,  лжете!  Когда  вы  уезжали, от вас  пахло виолет-де-пармом,
теперь же от вас разит опопонаксом!  Несчастный, я все понимаю! Извольте мне
говорить! Встаньте! Не смейте спать,  когда с вами говорят. Кто она? У  кого
вы были?
     Вы таращите глаза, крякаете и в обалдении встряхиваете головой...
     --  Вы молчите?!  Не  отвечаете? -- продолжает  супруга.--  Нет? Уми...
умираю! До... доктора! За-му-учил! Уми-ра-аю!
     Теперь, милый мужчина, одевайтесь и скачите за доктором. С Новым годом!



      МАЛЬЧИКИ


     -- Володя приехал! -- крикнул кто-то на дворе.
     -- Володечка приехали! --  завопила Наталья, вбегая  в столовую.--  Ах,
боже мой!
     Вся семья Королевых, с часу на час поджидавшая своего Володю, бросилась
к окнам. У подъезда стояли  широкие розвальни, и от тройки белых лошадей шел
густой  туман.  Сани  были  пусты, потому  что Володя  уже стоял  в  сенях и
красными,  озябшими  пальцами  развязывал башлык. Его  гимназическое пальто,
фуражка, калоши и волосы на висках  были  покрыты инеем, и весь он от головы
до ног издавал такой вкусный  морозный  запах, что, глядя  на него, хотелось
озябнуть  и сказать: "бррр!" Мать и тетка бросились обнимать и целовать его,
Наталья повалилась к его ногам и начала  стаскивать  с  него валенки, сестры
подняли визг, двери скрипели, хлопали,  а отец Володи в  одной  жилетке и  с
ножницами в руках вбежал в переднюю и закричал испуганно:
     -- А мы тебя еще вчера ждали! Хорошо доехал? Благополучно? Господи боже
мой, да дайте же ему с отцом поздороваться! Что, я не отец, что ли?
     -- Гав! Гав! -- ревел басом Милорд, огромный черный пес, стуча  хвостом
по стенам и по мебели.
     Все  смешалось  в один сплошной радостный звук,  продолжавшийся  минуты
две. Когда первый порыв радости прошел, Королевы заметили, что кроме Володи
     в передней находился  еще один  маленький человек, окутанный в  платки,
шали  и  башлыки  и покрытый  инеем; он  неподвижно стоял  в  углу  в  тени,
бросаемой 1 большою лисьей шубой.
     -- Володечка, а это же кто? -- спросила шепотом мать.
     -- Ах! --  спохватился  Володя.--  Это,  честь  имею  представить,  мой
товарищ Чечевицын, ученик второго класса... Я привез его с собой погостить у
нас.
     --  Очень приятно, милости просим!--сказал радостно отец.-- Извините, я
по-домашнему, без сюртука... Пожалуйте! Наталья, помоги господину Черепицыну
раздеться! Господи боже мой, да прогоните эту собаку! Это наказание!
     Немного  погодя  Володя  и  его  друг  Чечевицын,  ошеломленные  шумной
встречей и  все еще  розовые от холода, сидели за столом и пили  чай. Зимнее
солнышко, проникая  сквозь снег  и узоры  на окнах,  дрожало  на самоваре  и
купало  свои чистые лучи в  полоскательной  чашке. В  комнате было  тепло, и
мальчики чувствовали, как  в их озябших телах, не желая уступать друг другу,
щекотались тепло и мороз.
     --  Ну,  вот скоро  и  рождество! --  говорил  нараспев  отец, крутя из
темнорыжего табаку папиросу.--  А давно ли было  лето  и мать  плакала, тебя
провожаючи? Ан  ты и приехал... Время, брат, идет быстро! Ахнуть не успеешь,
как старость придет. Господин Чибисов, кушайте, прошу вас, не стесняйтесь! У
нас попросту.
     Три сестры  Володи,  Катя, Соня и Маша  --  самой старшей  из  них было
одиннадцать лет,--  сидели за столом и не отрывали глаз от нового знакомого.
Чечевицын был такого же возраста и роста, как Володя, но не так  пухл и бел,
а  худ, смугл,  покрыт  веснушками.  Волосы  у  него были щетинистые,  глаза
узенькие,  губы толстые, вообще был он очень  некрасив,  и если  б на нем не
было гимназической куртки,  то по наружности  его  можно было  бы принять за
кухаркина сына. Он  был  угрюм,  все время  молчал и ни разу  не  улыбнулся.
Девочки, глядя на него, сразу сообразили, что это, должно быть, очень  умный
и ученый  человек.  Он о чем-то  все  время думал  и  так  был  занят своими
мыслями, что когда его спрашивали о чем-нибудь, то он вздрагивал, встряхивал
головой и просил повторить вопрос.
     Девочки заметили, что и Володя, всегда веселый и разговорчивый, на этот
раз говорил мало,  вовсе не улыбался и как  будто даже не  рад был тому, что
приехал домой. Пока сидели за чаем, он обратился к сестрам только раз,  да и
то с какими-то странными словами. Он указал пальцем на самовар и сказал:
     --  А в Калифорнии вместо чаю пьют джин. Он  тоже  был  занят какими-то
мыслями, и, судя  по тем взглядам,  какими он изредка  обменивался с  другом
своим Чечевицыным, мысли у мальчиков были общие.
     После чаю все пошли в детскую. Отец  и девочки сели за стол  и занялись
работой,   которая  была   прервана  приездом  мальчиков.  Они   делали   из
разноцветной бумаги цветы  и бахрому для  елки.  Это  была  увлекательная  и
шумная работа. Каждый вновь сделанный цветок девочки встречали восторженными
криками, даже криками ужаса,  точно  этот цветок  падал с неба; папаша  тоже
восхищался и изредка бросал ножницы  на  пол, сердясь  на них за то, что они
тупы. Мамаша вбегала в детскую с очень озабоченным лицом и спрашивала:
     -- Кто взял мои ножницы? Опять ты, Иван Николаич, взял мои ножницы?
     -- Господи боже мой,  даже ножниц не дают! -- отвечал плачущим  голосом
Иван Николаич  и, откинувшись на спинку  стула,  принимал позу оскорбленного
человека, но через минуту опять восхищался.
     В  предыдущие свои приезды  Володя  тоже  занимался приготовлениями для
елки или бегал  на  двор поглядеть, как кучер и пастух делали снеговую гору,
но  теперь  он и  Чечевицын  не  обратили никакого внимания  на разноцветную
бумагу и ни разу даже не побывали в конюшне, а сели  у окна и стали о чем-то
шептаться;  потом  они  оба вместе  раскрыли географический  атлас  и  стали
рассматривать какую-то карту.
     -- Сначала  в Пермь...-- тихо говорил Чечевицын...--оттуда в  Тюмень...
потом Томск... потом...
     потом...  в  Камчатку...  Отсюда  самоеды  перевезут  на  лодках  через
Берингов пролив... Вот тебе и Америка... Тут много пушных зверей.
     -- А Калифорния? -- спросил Володя.
     -- Калифорния  ниже... Лишь бы в  Америку  попасть, а Калифорния  не за
горами. Добывать же себе пропитание можно охотой и грабежом.
     Чечевицын весь  день  сторонился девочек  и  глядел  на них исподлобья.
После вечернего чая случилось,  что  его  минут на  пять оставили  одного  с
девочками.  Неловко было молчать. Он сурово кашлянул, потер  правой  ладонью
левую руку, поглядел угрюмо на Катю и спросил:
     -- Вы читали Майн-Рида?
     -- Нет, не читала... Послушайте, вы умеете на коньках кататься?
     Погруженный в свои мысли, Чечевицын ничего не ответил на этот вопрос, а
только сильно  надул щеки  и сделал  такой вздох, как  будто  ему было очень
жарко. Он еще раз поднял глаза на Катю и сказал:
     -- Когда  стадо бизонов  бежит через пампасы, то дрожит  земля, а в это
время мустанги, испугавшись, брыкаются и ржут.
     Чечевицын грустно улыбнулся и добавил:
     -- А также индейцы нападают  на  поезда.  Но хуже  всего это  москиты и
термиты.
     -- А что это такое?
     --  Это  вроде  муравчиков,  только с крыльями.  Очень сильно кусаются.
Знаете, кто я?
     -- Господин Чечевицын.
     -- Нет. Я Монтигомо Ястребиный Коготь, вождь непобедимых.
     Маша,  самая маленькая девочка, поглядела  на него, потом  на окно,  за
которым уже наступал вечер, и сказала в раздумье:
     -- А у нас чечевицу вчера готовили.
     Совершенно непонятные слова Чечевицына и то,  что он постоянно шептался
с Володей,  и то, что Володя не играл, а все  думал о чем-то,-- все это было
загадочно и странно. И обе старшие девочки, Катя и Соня, стали зорко следить
за мальчиками. Вечером,  когда мальчики ложились спать, девочки подкрались к
двери  и подслушали  их  разговор.  О,  что они  узнали! Мальчики собирались
бежать  куда-то в  Америку добывать  золото;  у них для дороги  было уже все
готово:  пистолет,  два  ножа,  сухари,  увеличительное стекло для добывания
огня, компас и четыре рубля денег. Они узнали, что мальчикам придется пройти
пешком  несколько тысяч верст, а по дороге сражаться  с тиграми  и дикарями,
потом добывать золото и слоновую кость, убивать врагов, поступать  в морские
разбойники, пить джин и в конце концов жениться на красавицах и обрабатывать
плантации. Володя и Чечевицын  говорили и в увлечении перебивали друг друга.
Себя Чечевицын называл при этом так: "Монтигомо Ястребиный Коготь", а Володю
-- "бледнолицый брат мой".
     -- Ты смотри же, не говори маме,-- сказала Катя Соне, отправляясь с ней
спать.-- Володя привезет нам из Америки золота и слоновой кости,  а если  ты
скажешь маме, то его не пустят.
     Накануне сочельника  Чечевицын целый  день  рассматривал  карту  Азии и
что-то  записывал, а Володя, томный,  пухлый, как  укушенный пчелой,  угрюмо
ходил по комнатам и ничего не ел. И раз даже в  детской он остановился перед
иконой, перекрестился и сказал:
     --  Господи,  прости  меня  грешного!  Господи,  сохрани   мою  бедную,
несчастную маму!
     К  вечеру он  расплакался. Идя  спать, он  долго  обнимал  отца, мать и
сестер.  Катя и Соня  понимали, в чем тут дело, а  младшая, Маша,  ничего не
понимала, решительно ничего, и только при взгляде на Чечевицына задумывалась
и говорила со вздохом:
     -- Когда пост, няня говорит, надо кушать горох и чечевицу.
     Рано утром в  сочельник Катя и Соня тихо  поднялись  с постелей и пошли
посмотреть, как мальчики будут бежать в Америку. Подкрались к двери.
     -- Так  ты  не поедешь?  -- сердито спрашивал  Чечевицын.--  Говори: не
поедешь?
     -- Господи! -- тихо плакал Володя.-- Как же я поеду? Мне маму жалко.
     --  Бледнолицый  брат  мой,  я прошу тебя, поедем!  Ты же  уверял,  что
поедешь, сам меня сманил, а как ехать, так вот и струсил.
     -- Я... я не струсил, а мне... мне маму жалко.
     -- Ты говори: поедешь или нет?
     -- Я поеду, только... только погоди. Мне хочется дома пожить.
     --  В таком  случае  я сам  поеду!  --  решил Чечевицын.--  И  без тебя
обойдусь. А еще тоже хотел охотиться на тигров, сражаться! Когда  так, отдай
же мои пистоны!
     Володя  заплакал  так  горько,  что  сестры  не  выдержали и  тоже тихо
заплакали. Наступила тишина.
     -- Так ты не поедешь? -- еще раз спросил Чечевицын.
     -- По... поеду.
     -- Так одевайся!
     И  Чечевицын, чтобы  уговорить Володю, хвалил Америку, рычал  как тигр,
изображал  пароход, бранился, обещал отдать Володе всю слоновую кость и  все
львиные и тигровые шкуры.
     И  этот худенький смуглый мальчик со  щетинистыми волосами и веснушками
казался девочкам необыкновенным, замечательным. Это  был герой, решительный,
неустрашимый  человек, и рычал он  так, что,  стоя за дверями,  в самом деле
можно было подумать, что это тигр или лев.
     Когда девочки вернулись к себе и одевались, Катя с глазами полными слез
сказала:
     -- Ах, мне так страшно!
     До двух часов, когда сели обедать,  все было  тихо, но  за обедом вдруг
оказалось, что мальчиков нет  дома. Послали в людскую, в конюшню, во флигель
к приказчику -- там их не было. 'Послали  в деревню -- и там не нашли. И чай
потом  тоже  пили  без  мальчиков,  а когда садились ужинать,  мамаша  очень
беспокоилась, даже плакала. А ночью опять ходили в деревню, искали, ходили с
фонарями на реку. Боже, какая поднялась суматоха!
     На  другой день приезжал урядник, писали  в  столовой  какую-то бумагу.
Мамаша плакала.
     Но  вот  у крыльца остановились розвальни,  и от  тройки белых  лошадей
валил пар.
     -- Володя приехал!--крикнул кто-то на дворе.
     -- Володечка приехали! -- завопила Наталья, вбегая в столовую.
     И Милорд залаял басом: "Гав! гав!" Оказалось, что мальчиков задержали в
городе,  в  Гостином дворе  (там они ходили и все спрашивали,  где продается
порох).  Володя, как  вошел в переднюю,  так и зарыдал и бросился  матери на
шею. Девочки, дрожа, с  ужасом думали о том, что теперь  будет, слышали, как
папаша  повел Володю  и  Чечевицына  к себе в кабинет и долго там говорил  с
ними; и мамаша тоже говорила и плакала.
     --  Разве  это  так можно? --  убеждал  папаша.-- Не дай бог, узнают  в
гимназии,  вас исключат. А  вам стыдно,  господин  Чечевицын! Нехорошо-с! Вы
зачинщик  и, надеюсь, вы будете  наказаны вашими  родителями.  Разве это так
можно? Вы где ночевали?
     -- На вокзале! -- гордо ответил Чечевицын.
     Володя потом лежал, и ему к голове  прикладывали полотенце, смоченное в
уксусе. Послали  куда-то телеграмму, и  на  другой день приехала  дама, мать
Чечевицына, и увезла своего сына.
     Когда  уезжал  Чечевицын, то лицо у  него было  суровое,  надменное, и,
прощаясь  с девочками, он  не  сказал  ни  одного слова; только взял у  Кати
тетрадку и написал в знак памяти:
     "Монтигомо Ястребиный Коготь".



      КАШТАНКА


     Рассказ

     Глава первая
     ДУРНОЕ ПОВЕДЕНИЕ
     Молодая рыжая собака  -- помесь  такса  с дворняжкой --  очень  похожая
мордой на лисицу, бегала взад и вперед по тротуару и беспокойно оглядывалась
по  сторонам.  Изредка  она  останавливалась и, плача,  приподнимая  то одну
озябшую лапу, то другую, старалась дать себе отчет: как это могло случиться,
что она заблудилась?
     Она отлично помнила, как она провела день  и  как в конце концов попала
на этот незнакомый тротуар.
     День начался с  того,  что ее хозяин,  столяр  Лука  Александрыч, надел
шапку, взял подмышку какую-то деревянную штуку, завернутую в красный платок,
и крикнул:
     -- Каштанка, пойдем!
     Услыхав  свое имя, помесь такса с дворняжкой вышла из-под верстака, где
она спала на  стружках, сладко потянулась и побежала за хозяином.  Заказчики
Луки  Александрыча жили ужасно далеко, так что, прежде чем дойти до  каждого
из   них,  столяр   должен  был  по  нескольку  раз  заходить  в  трактир  и
подкрепляться.  Каштанка  помнила,  что  по  дороге  она  вела  себя  крайне
неприлично. От радости, что ее  взяли гулять, она прыгала, бросалась  с лаем
на вагоны конножелезки, забегала во дворы и гонялась за собаками. Столяр
     то и дело терял ее из виду, останавливался и сердито кричал на нее. Раз
даже он с выражением  алчности на лице забрал в кулак ее лисье ухо, потрепал
и проговорил с расстановкой:
     -- Чтоб... ты... из... дох... ла, холера!
     Побывав у заказчиков, Лука  Александрыч зашел на минутку  к  сестре,  у
которой пил  и закусывал; от  сестры  пошел  он к знакомому переплетчику, от
переплетчика в  трактир, из  трактира к  куму и т.  д.  Одним словом,  когда
Каштанка попала на незнакомый тротуар, то уже вечерело, и  столяр  был пьян,
как сапожник. Он размахивал руками и, глубоко вздыхая, бормотал:
     -- Во гресех роди мя мати во утробе  моей! Ох, грехи, грехи! Теперь вот
мы по  улице  идем и на фонарики глядим, а как помрем  --  в  гиене огненной
гореть будем...
     Или же  он впадал в добродушный тон, подзывал к себе Каштанку и говорил
ей:
     -- Ты, Каштанка, насекомое существо и  больше ничего. Супротив человека
ты все равно, что плотник супротив столяра...
     Когда  он разговаривал с нею таким  образом,  вдруг  загремела  музыка.
Каштанка оглянулась и увидела, что по улице прямо на нее шел полк солдат. Не
вынося музыки, которая  расстраивала  ей нервы,  она  заметалась и завыла. К
великому ее  удивлению, столяр, вместо  того  чтобы испугаться, завизжать  и
залаять,  широко улыбнулся, вытянулся  во  фрунт и всей пятерней сделал  под
козырек. Видя,  что хозяин  не  протестует, Каштанка еще громче завыла и, не
помня себя, бросилась через дорогу на другой тротуар.
     Когда  она  опомнилась,  музыка  уже  не  играла и  полка  не было. Она
перебежала дорогу к тому  месту,  где оставила хозяина, но, увы! столяра уже
там не было. Она бросилась вперед, потом назад,  еще  раз перебежала дорогу,
но  столяр  точно  сквозь  землю  провалился...  Каштанка  стала  обнюхивать
тротуар,  надеясь  найти  хозяина по  запаху его  следов, но раньше какой-то
негодяй  прошел  в  новых  резиновых  калошах,  и  теперь все  тонкие запахи
мешались с острою каучуковою вонью, так что ничего нельзя было разобрать.
     Каштанка  бегала  взад и  вперед  и  не находила  хозяина,  а между тем
становилось  темно. По обе стороны  улицы зажглись фонари,  и в окнах  домов
показались огни. Шел  крупный  пушистый снег  и  красил  в  белое  мостовую,
лошадиные  спины, шапки извозчиков, и  чем больше темнел воздух,  тем  белее
становились  предметы. Мимо  Каштанки,  заслоняя  ей поле зрения и толкая ее
ногами,  безостановочно взад и  вперед проходили незнакомые  заказчики. (Все
человечество  Каштанка  делила на две очень  неравные части: на хозяев  и на
заказчиков;  между теми и другими  была  существенная разница:  первые имели
право бить ее, а вторых она сама имела  право  хватать  за икры.)  Заказчики
куда-то спешили и не обращали на нее никакого внимания.
     Когда  стало совсем  темно, Каштанкою  овладели  отчаяние  и  ужас. Она
прижалась   к  какому-то  подъезду  и  стала  горько   плакать.  Целодневное
путешествие с Лукой Александрычем утомило ее, уши и лапы ее озябли, и к тому
же еще она была ужасно голодна. За  весь день ей  приходилось  жевать только
два раза:
     покушала  у  переплетчика немножко  клейстеру  да в  одном из трактиров
около  прилавка  нашла  колбасную  кожицу--вот  и  все.  Если  бы  она  была
человеком, то, наверное, подумала бы:
     "Нет, так жить невозможно! Нужно застрелиться!"

     Глава вторая
     ТАИНСТВЕННЫЙ НЕЗНАКОМЕЦ
     Но она ни о чем не думала и только  плакала. Когда мягкий пушистый снег
совсем облепил ее спину и  голову и она от изнеможения погрузилась в тяжелую
дремоту, вдруг подъездная дверь щелкнула, запищала и ударила ее по боку. Она
вскочила.  Из  отворенной  двери  вышел  какой-то  человек,  принадлежащий к
разряду заказчиков. Так как Каштанка взвизгнула и попала ему под ноги, то он
не мог не обратить на нее внимания. Он нагнулся к ней и спросил:
     -- Псина, ты откуда? Я тебя ушиб? О бедная, бедная...  Ну, не  сердись,
не сердись... Виноват.
     Каштанка поглядела  на незнакомца сквозь снежинки, нависшие на ресницы,
и  увидела перед собой коротенького и толстенького человечка с бритым пухлым
лицом, в цилиндре и в шубе нараспашку.
     -- Что же  ты скулишь?--продолжал он, сбивая пальцем с ее спины снег.--
Где твой хозяин? Должно  быть, ты потерялась?  Ах,  бедный  песик! Что же мы
теперь будем делать?
     Уловив в голосе незнакомца теплую, душевную нотку, Каштанка лизнула ему
руку и заскулила еще жалостнее.
     -- А ты хорошая, смешная!  -- сказал незнакомец.-- Совсем  лисица!  Ну,
что  ж,  делать  нечего,  пойдем  с  мной!  Может быть,  ты  и сгодишься  на
что-нибудь... Ну, фюйть!
     Он  чмокнул губами  и сделал Каштанке  знак рукой, который мог означать
только одно: "Пойдем!" Каштанка пошла.
     Не больше как через полчаса она уже  сидела  на полу в  большой светлой
комнате  и, склонив голову набок,  с  умилением и с любопытством  глядела на
незнакомца,  который сидел  за столом и обедал. Он ел и бросал ей кусочки...
Сначала  он  дал  ей  хлеба и  зеленую  корочку сыра,  потом  кусочек  мяса,
полпирожка, куриных  костей, а  она с голодухи все это съела так быстро, что
не успела разобрать вкуса. И чем больше  она  ела,  тем сильнее чувствовался
голод.
     --  Однако  плохо же кормят тебя  твои хозяева!  -- говорил незнакомец,
глядя, с какою свирепою жадностью она глотала неразжеванные куски.-- И какая
ты тощая! Кожа да кости...
     Каштанка съела много,  но не  наелась, а только  опьянела от еды. После
обеда она разлеглась среди комнаты, протянула ноги и, чувствуя  во всем теле
приятную  истому, завиляла  хвостом.  Пока  ее новый  хозяин, развалившись в
кресле,  курил сигару, она виляла хвостом и решала  вопрос: где  лучше --  у
незнакомца или у столяра? У незнакомца обстановка бедная и некрасивая; кроме
кресел, дивана, лампы и ковров, у него нет ничего, и комната кажется пустою;
у столяра же вся квартира битком набита вещами; у него есть стол,
     верстак,  куча  стружек,  рубанки,  стамески, пилы,  клетка  с чижиком,
лохань... У незнакомца не пахнет ничем, у столяра же в квартире всегда стоит
туман и великолепно пахнет клеем, лаком и  стружками. Зато у незнакомца есть
одно очень  важное преимущество --  он дает много  есть, и, надо отдать  ему
полную справедливость, когда Каштанка сидела перед  столом и умильно глядела
на него, он  ни разу не ударил ее, не затопал ногами и ни  разу не  крикнул:
"По-ошла вон, треклятая!"
     Выкурив  сигару, новый хозяин  вышел  и через минуту  вернулся, держа в
руках маленький матрасик.
     -- Эй  ты,  пес, поди сюда!  --сказал он, кладя  матрасик  в углу около
дивана.-- Ложись здесь. Спи!
     Затем он  потушил  лампу и  вышел. Каштанка разлеглась на  матрасике  и
закрыла  глаза;  с улицы  послышался  лай, и она хотела ответить на него, но
вдруг неожиданно  ею овладела  грусть.  Она вспомнила Луку Александрыча, его
сына Федюшку, уютное местечко под верстаком... Вспомнила она, что в  длинные
зимние  вечера,  когда  столяр  строгал  или  читал  вслух  газету,  Федюшка
обыкновенно играл с нею... Он вытаскивал ее за задние лапы из-под верстака и
выделывал с нею такие  фокусы, что у нее зеленело в глазах и  болело во всех
суставах. Он заставлял  ее ходить на задних лапах, изображал из нее колокол,
то  есть сильно дергал  ее за хвост,  отчего  она  визжала и лаяла, давал ей
нюхать табаку... Особенно мучителен был  следующий фокус: Федюшка привязывал
на  ниточку  кусочек  мяса  и  давал  его  Каштанке,  потом  же,  когда  она
проглатывала, он с громким смехом вытаскивал  его обратно  из ее желудка.  И
чем ярче были воспоминания, тем громче и тоскливее скулила Каштанка.
     Но  скоро  утомление  и теплота  взяли  верх  над  грустью... Она стала
засыпать.  В  ее  воображении забегали собаки;  пробежал,  между  прочим,  и
мохнатый старый пудель,  которого она видела  сегодня на улице, с бельмом на
глазах и с клочьями шерсти около  носа. Федюшка, с долотом в  руке, погнался
за пуделем,  потом вдруг сам  покрылся мохнатой  шерстью,  весело  залаял  и
очутился около Каштанки. Каштанка и он добродушно понюхали друг другу носы и
побежали на улицу...


     Глава третья
     НОВОЕ, ОЧЕНЬ ПРИЯТНОЕ ЗНАКОМСТВО
     Когда Каштанка  проснулась, было уже  светло и с улицы  доносился  шум,
какой бывает  только  днем. В комнате не было ни души. Каштанка  потянулась,
зевнула  и, сердитая,  угрюмая,  прошлась по  комнате. Она  обнюхала углы  и
мебель, заглянула  в  переднюю  и не нашла ничего  интересного. Кроме двери,
которая вела в переднюю, была  еще одна дверь.  Подумав, Каштанка поцарапала
ее  обеими  лапами,  отворила и  вошла в следующую  комнату. Тут на кровати,
укрывшись байковым одеялом, спал  заказчик,  в котором она узнала вчерашнего
незнакомца.
     -- Рррр... --  заворчала она, но, вспомнив про вчерашний обед, завиляла
хвостом и стала нюхать.
     Она понюхала одежду и  сапоги  незнакомца и нашла, что они очень пахнут
лошадью. Из спальни вела  куда-то еще одна дверь, тоже затворенная. Каштанка
поцарапала   эту  дверь,  налегла  на  нее  грудью,  отворила  и  тотчас  же
почувствовала странный, очень подозрительный запах. Предчувствуя  неприятную
встречу, ворча и оглядываясь, Каштанка вошла в маленькую комнатку с грязными
обоями  и  в  страхе  попятилась назад.  Она  увидела  нечто  неожиданное  и
страшное. Пригнув  к земле шею и голову, растопырив  крылья и шипя, прямо на
нее шел серый гусь. Несколько в стороне от  него, на матрасике,  лежал белый
кот;  увидев  Каштанку, он  вскочил,  выгнул  спину  в дугу,  задрал  хвост,
взъерошил шерсть и тоже зашипел. Собака испугалась не на шутку, но, не желая
выдавать своего страха, громко залаяла и бросилась к коту... Кот еще сильнее
выгнул спину, зашипел и ударил Каштанку лапой по голове. Каштанка отскочила,
присела  на все четыре лапы  и,  протягивая к  коту морду, залилась громким,
визгливым лаем; в это время гусь подошел сзади и больно долбанул ее клювом в
спину. Каштанка вскочила и бросилась на гуся...
     -- Это  что такое? --  послышался  громкий сердитый голос, и в  комнату
вошел незнакомец в халате и с сигарой в зубах.--Что это значит? На место!
     Он подошел к коту, щелкнул его по выгнутой спине и сказал:
     --  Федор  Тимофеич, это  что  значит? Драку  подняли?  Ах  ты,  старая
каналья! Ложись! И, обратившись к гусю, он крикнул:
     -- Иван Иваныч, на место!
     Кот покорно лег на свой матрасик и закрыл  глаза. Судя по выражению его
морды  и усов,  он сам  был  недоволен,  что  погорячился и вступил в драку.
Каштанка обиженно заскулила, а гусь вытянул шею и заговорил о чем-то быстро,
горячо и отчетливо, но крайне непонятно.
     --  Ладно, ладно! -- сказал хозяин зевая.-- Надо жить мирно и дружно.--
Он погладил Каштанку  и продолжал:  --А ты, рыжик, не  бойся... Это  хорошая
публика,  не обидит. Постой, как же мы тебя  звать будем? Без  имени нельзя,
брат.
     Незнакомец подумал и сказал:
     --Вот что... Ты будешь--Тетка... Понимаешь? Тетка!
     И, повторив несколько раз  слово "Тетка",  он  вышел.  Каштанка  села и
стала  наблюдать. Кот неподвижно сидел на матрасике и  делал  вид, что спит.
Гусь, вытягивая шею и топчась на одном  месте,  продолжал  говорить о чем-то
быстро и горячо. Повидимому, это был очень  умный гусь; после каждой длинной
тирады он всякий  раз  удивленно пятился назад и делал  вид, что восхищается
своею речью... Послушав  его  и ответив  ему: "рррр...",  Каштанка принялась
обнюхивать углы.  В одном  из углов стояло маленькое корытце, в  котором она
увидела моченый  горох и размокшие  ржаные корки. Она попробовала  горох  --
невкусно, попробовала корки -- и стала есть. Гусь нисколько не обиделся, что
незнакомая  собака поедает его  корм,  а напротив, заговорил еще горячее  и,
чтобы  показать  свое  доверие,  сам  подошел к  корытцу  и  съел  несколько
горошинок.

     Глава четвертая
     ЧУДЕСА В РЕШЕТЕ
     Немного  погодя  опять  вошел  незнакомец  и  принес  с собой  какую-то
странную  вещь,  похожую  на  ворота  и на  букву  П.  На перекладине  этого
деревянного, грубо сколоченого П висел  колокол и был привязан пистолет;  от
языка колокола  и от курка пистолета тянулись веревочки. Незнакомец поставил
П посреди комнаты,  долго что-то развязывал и завязывал, потом  посмотрел на
гуся и сказал:
     -- Иван  Иваныч,  пожалуйте!  Гусь  подошел  к  нему  и  остановился  в
ожидательной позе.
     --  Ну-с,-- сказал незнакомец,--  начнем с самого начала.  Прежде всего
поклонись и сделай реверанс! Живо!
     Иван Иваныч вытянул шею, закивал во все стороны и шаркнул лапкой.
     -- Так, молодец... Теперь умри!
     Гусь лег на спину  и задрал вверх лапы. Проделав еще несколько подобных
неважных  фокусов, незнакомец вдруг схватил  себя  за голову,  изобразил  на
своем лице ужас и закричал:
     -- Караул! Пожар! Горим!
     Иван Иваныч подбежал к П, взял в клюв веревку и зазвонил в колокол.
     Незнакомец остался очень доволен. Он погладил гуся по шее и сказал:
     --  Молодец, Иван Иваныч! Теперь  представь,  что  ты ювелир и торгуешь
золотом и брильянтами. Представь теперь, что ты приходишь к себе в магазин и
застаешь в нем воров. Как бы ты поступил в данном случае?
     Гусь взял в клюв другую  веревочку и потянул, отчего тотчас же раздался
оглушительный выстрел. Каштанке  очень понравился  звон, а от  выстрела  она
пришла в такой восторг, что забегала вокруг П и залаяла.
     -- Тетка, на место! -- крикнул ей незнакомец.-- Молчать!
     Работа Ивана Иваныча не кончилась стрельбой. Целый час потом незнакомец
гонял его  вокруг  себя  на  корде  и хлопал  бичом, причем гусь  должен был
прыгать через барьер и сквозь обруч,  становиться  на дыбы, то есть садиться
на хвост  и  махать лапками. Каштанка  не отрывала глаз  от  Ивана  Иваныча,
завывала от восторга  и несколько раз принималась бегать  за ним со  звонким
лаем. Утомив гуся и себя, незнакомец вытер со лба пот и крикнул:
     --  Марья,  позови-ка сюда Хавронью Ивановну! Через минуту  послышалось
хрюканье... Каштанка заворчала, приняла очень храбрый вид и на всякий случай
подошла поближе к незнакомцу. Отворилась дверь, в комнату поглядела какая-то
старуха  и,  сказав  что-то, впустила черную, очень  некрасивую  свинью.  Не
обращая никакого  внимания на  ворчанье  Каштанки, свинья подняла вверх свой
пятачок и весело захрюкала. Повидимому, ей было  очень приятно видеть своего
хозяина,  кота и Ивана  Иваныча. Когда она  подошла к коту и слегка толкнула
его под живот своим пятачком и  потом  о  чем-то заговорила  с  гусем,  в ее
движениях, в голосе  и в дрожании хвостика  чувствовалось много  добродушия.
Каштанка сразу поняла,  что ворчать и  лаять на таких субъектов  бесполезно.
Хозяин убрал П и крикнул:
     -- Федор Тимофеич, пожалуйте! Кот поднялся, лениво потянулся и  нехотя,
точно делая одолжение, подошел к свинье.
     -- Ну-с, начнем с египетской пирамиды,-- начал хозяин.
     Он долго объяснял что-то, потом скомандовал:
     "раз... два...  три!" Иван  Иваныч при слове  "три" взмахнул крыльями и
вскочил на спину свиньи... Когда он,  балансируя  крыльями и шеей, укрепился
на щетинистой спине, Федор  Тимофеич вяло и лениво, с явным пренебрежением и
с  таким  видом, как будто он презирает и ставит ни  в грош свое  искусство,
полез на спину свиньи, потом нехотя взобрался на гуся и стал на задние лапы.
Получилось  то,  что  незнакомец  называл "египетской  пирамидой".  Каштанка
взвизгнула от  восторга, но  в  это  время  старик  кот  зевнул  и,  потеряв
равновесие,  свалился  с  гуся.  Иван  Иваныч  пошатнулся  и  тоже свалился.
Незнакомец   закричал,  замахал  руками  и   стал  опять  что-то  объяснять.
Провозившись целый час с  пирамидой, неутомимый хозяин  принялся учить Ивана
Иваныча ездить верхом на коте, потом стал учить кота курить и т. п.
     Ученье  кончилось тем,  что незнакомец вытер со  лба пот и вышел, Федор
Тимофеич  брезгливо фыркнул,  лег на матрасик и закрыл  глаза,  Иван  Иваныч
направился к корытцу, а свинья была уведена старухой.  Благодаря массе новых
впечатлений  день  прошел для  Каштанки  незаметно, а  вечером  она со своим
матрасиком была уже  водворена в  комнатке с  грязными  обоями и  ночевала в
обществе Федора Тимофеича и гуся.


     Глава пятая
     ТАЛАНТ!ТАЛАНТ!
     Прошел месяц.
     Каштанка уже  привыкла к  тому,  что  ее каждый  вечер кормили  вкусным
обедом  и  звали  Теткой.  Привыкла она  и  к  незнакомцу  и к  своим  новым
сожителям. Жизнь потекла как по маслу.
     Все  дни начинались одинаково. Обыкновенно  раньше всех просыпался Иван
Иваныч и тотчас  же подходил к  Тетке  или  к  коту, выгибал шею  и  начинал
говорить о чем-то горячо и убедительно, но попрежнему непонятно. Иной раз он
поднимал вверх голову и произносил длинные монологи. В первые дни знакомства
Каштанка думала,  что  он  говорит много  потому, что очень  умен, но прошло
немного времени, и  она потеряла к нему всякое уважение; когда он подходил к
ней со своими длинными речами, она уж не  виляла хвостом, а третировала его,
как  надоедливого  болтуна,  который  не  дает никому  спать,  и без  всякой
церемонии отвечала ему: "рррр"...
     Федор  же Тимофеич  был  иного  рода  господин.  Этот, проснувшись,  не
издавал никакого  звука, не  шевелился и даже не открывал глаз. Он охотно бы
не просыпался,  потому что, как видно было, он недолюбливал жизни. Ничто его
не интересовало, ко всему он относился вяло и небрежно, все презирал и даже,
поедая свой вкусный обед, брезгливо фыркал.
     Проснувшись, Каштанка начинала ходить по комнатам  и  обнюхивать  углы.
Только ей и коту позволялось ходить по  всей квартире: гусь же не имел права
переступать  порог  комнатки  с грязными  обоями, а Хавронья  Ивановна  жила
где-то  на  дворе в сарайчике и появлялась  только во  время ученья.  Хозяин
просыпался поздно  и, напившись  чаю,  тотчас же принимался  за свои фокусы.
Каждый день в комнатку вносились П, бич, обручи, и каждый день проделывалось
почти одно и то же. Ученье  продолжалось часа три-четыре, так что  иной  раз
Федор Тимофеич  от утомления пошатывался, как  пьяный, Иван Иваныч раскрывал
клюв и тяжело дышал,  а хозяин  становился красным и никак не мог стереть со
лба пот.
     Ученье  и  обед делали  дни  очень  интересными,  вечера  же  проходили
скучновато. Обыкновенно вечерами хозяин уезжал куда-то и увозил с собою гуся
и кота.  Оставшись одна, Тетка ложилась  на  матрасик и начинала грустить...
Грусть подкрадывалась к ней как-то незаметно и овладевала ею постепенно, как
потемки комнатой. Начиналось  с  того, что  у  собаки пропадала всякая охота
лаять, есть,  бегать по  комнатам  и даже глядеть,  затем в  воображении  ее
появлялись  какие-то две  неясные  фигуры,  не  то  собаки,  не  то люди,  с
физиономиями симпатичными, милыми, но непонятными;
     при появлении их Тетка виляла хвостом, и ей казалось, что она их где-то
когда-то  видела и любила...  А засыпая, она  всякий раз чувствовала, что от
этих фигур пахнет клеем, стружками и лаком.
     Когда  она совсем  уже свыклась с  новой жизнью и  из тощей,  костлявой
дворняжки обратилась в сытого, выхоленного пса, однажды перед ученьем хозяин
погладил ее и оказал:
     -- Пора нам, Тетка, делом заняться. Довольно  тебе бить баклуши. Я хочу
из тебя артистку сделать... Ты хочешь быть артисткой?
     И он стал учить ее разным наукам.  В первый урок она  училась  стоять и
ходить на задних лапах, что  ей ужасно нравилось. Во второй урок она  должна
была прыгать на задних лапах и хватать сахар, который высоко над ее  головой
держал учитель. Затем в  следующие уроки она плясала, бегала на корде,  выла
под музыку, звонила  и стреляла, а через месяц уже  могла с успехом заменять
Федора  Тимофеича в египетской  пирамиде.  Училась  она очень  охотно и была
довольна  своими успехами; беганье  с высунутым языком на корде,  прыганье в
обруч и езда  верхом на  старом  Федоре Тимофеиче  доставляли  ей величайшее
наслаждение. Всякий удавшийся фокус  она  сопровождала звонким, восторженным
лаем, а учитель удивлялся, приходил тоже в восторг и потирал руки.
     -- Талант! Талант! -- говорил он.-- Несомненный талант! Ты положительно
будешь иметь успех!
     И Тетка  так привыкла к слову  "талант",  что всякий раз,  когда хозяин
произносил его, вскакивала и оглядывалась, как будто оно было ее кличкой.
     Глава шестая
     БЕСПОКОЙНАЯ НОЧЬ
     Тетке  приснился собачий сон,  будто за нею гонится дворник с метлой, и
она проснулась от страха.
     В комнате было тихо, темно и очень душно. Кусались  блохи. Тетка раньше
никогда не боялась потемок, но теперь  почему-то ей стало жутко и захотелось
лаять.  В соседней комнате громко вздохнул  хозяин, потом  немного погодя  в
своем сарайчике хрюкнула свинья, и опять все смолкло.  Когда думаешь об еде,
то на душе становится легче, и Тетка стала  думать о  том,  как она  сегодня
украла  у  Федора Тимофеича куриную  лапку и спрятала ее  в  гостиной  между
шкафом и стеной, где очень много паутины и пыли. Не мешало бы теперь пойти и
посмотреть: цела  эта лапка или нет? Очень может быть, что хозяин нашел ее и
скушал. Но раньше утра нельзя выходить из комнатки  --  такое правило. Тетка
закрыла глаза, чтобы поскорее  уснуть,  так как она знала по опыту,  что чем
скорее уснешь, тем скорее  наступит утро. Но вдруг недалеко  от нее раздался
странный крик, который заставил ее вздрогнуть и вскочить на все четыре лапы.
Это крикнул Иван Иваныч, и  крик его  был  не болтливый и убедительный,  как
обыкновенно,  а  какой-то дикий, пронзительный и  неестественный, похожий на
скрип отворяемых ворот. Ничего не  разглядев  в потемках и не  поняв,  Тетка
почувствовала еще больший страх и проворчала:
     - Р-р-р-р-р-
     Прошло  немного  времени, сколько его требуется  на то, чтобы обглодать
хорошую   кость;   крик  не  повторялся.  Тетка  мало-помалу  успокоилась  и
задремала. Ей  приснились две большие черные собаки  с клочьями прошлогодней
шерсти на бедрах и на боках; они из большой лохани с жадностью ели помои, от
которых шел  белый пар и  очень  вкусный  запах; изредка они оглядывались на
Тетку, скалили зубы и ворчали:
     "А  тебе мы не  дадим!" Но  из дому выбежал  мужик в шубе и прогнал  их
кнутом; тогда Тетка подошла к  лохани и стала  кушать, но  как только  мужик
ушел за ворота,  обе  черные собаки с ревом бросились  на нее, и вдруг опять
раздался пронзительный крик.
     -- К-ге! К-ге-ге! -- крикнул Иван Иваныч. Тетка проснулась, вскочила и,
не сходя  с матрасика,  залилась воющим лаем. Ей уже казалось, что кричит не
Иван Иваныч, а кто-то другой, посторонний.  И  почему-то  в  сарайчике опять
хрюкнула свинья.
     Но вот послышалось шарканье туфель,  и в комнатку вошел хозяин в халате
и со  свечой. Мелькающий свет  запрыгал  по  грязным обоям  и  по  потолку и
прогнал потемки. Тетка увидела, что в комнатке нет никого постороннего. Иван
Иваныч сидел на полу  и  не  спал. Крылья  у него  были растопырены  и  клюв
раскрыт, и вообще он имел такой вид, как будто очень утомился  и хотел пить.
Старый Федор Тимофеич тоже не спал. Должно быть, и он был разбужен криком.
     -- Иван Иваныч,  что с тобой?--спросил хозяин у гуся.--Что ты  кричишь?
Ты болен?
     Гусь молчал. Хозяин потрогал его за шею, погладил по спине и сказал:
     -- Ты чудак. И сам не  спишь и  другим не даешь. Когда  хозяин вышел  и
унес  с собою  свет, опять наступили потемки. Тетке  было страшно.  Гусь  не
кричал, но ей  опять  стало  чудиться,  что в  потемках стоит  кто-то чужой.
Страшнее всего было то, что этого чужого нельзя было укусить, так как он был
невидим и  не  имел  формы.  И почему-то она  думала, что  в эту ночь должно
непременно произойти что-то очень худое.  Федор Тимофеич  тоже был непокоен.
Тетка  слышала,  как  он возился  на  своем  матрасике, зевал  и  встряхивал
головой.
     Где-то на улице  застучали в  ворота, и  в  сарайчике хрюкнула  свинья.
Тетка заскулила, протянула передние лапы и положила на  них голову. В  стуке
ворот,  в  хрюканье не  спавшей почему-то  свиньи,  в  потемках  и  в тишине
почудилось  ей  что-то  такое  же тоскливое и страшное,  как  в крике  Ивана
Иваныча. Все было  в тревоге и  в беспокойстве, но  отчего? Кто  этот чужой,
которого  не было видно? Вот  около Тетки на мгновение вспыхнули две тусклые
зеленые  искорки. Это  в первый  раз за все время  знакомства  подошел к ней
Федор Тимофеич. Что ему  нужно было? Тетка лизнула ему лапу и, не спрашивая,
зачем он пришел, завыла тихо и на разные голоса.
     --  К-ге!--крикнул  Иван  Иваныч.--К-ге-ге!  Опять отворилась  дверь, и
вошел хозяин со  свечой.  Гусь сидел  в прежней  позе, с разинутым клювом  и
растопырив крылья. Глаза у него были закрыты.
     -- Иван Иваныч! -- позвал хозяин. Гусь не шевельнулся. Хозяин сел перед
ним на полу, минуту глядел на него молча и сказал:
     -- Иван Иваныч! Что же это такое? Умираешь  ты,  что  ли? Ах,  я теперь
вспомнил, вспомнил! --  вскрикнул  он  и схватил себя  за  голову.-- Я знаю,
отчего это! Это оттого, что сегодня на тебя наступила лошадь! Боже мой, боже
мой!
     Тетка не понимала, что говорит хозяин, но по его лицу видела, что и  он
ждет  чего-то ужасного.  Она  протянула морду к темному окну, в которое, как
казалось ей, глядел кто-то чужой, и завыла.
     -- Он умирает. Тетка!  -- сказал хозяин и всплеснул  руками.--  Да, да,
умирает! К вам в комнату пришла смерть. Что нам делать?
     Бледный, встревоженный хозяин, вздыхая и покачивая головой, вернулся  к
себе в спальню. Тетке жутко было  оставаться в потемках, и она пошла за ним.
Он сел на кровать и несколько раз повторил:
     -- Боже мой, что же делать?
     Тетка  ходила около его ног и, не понимая, отчего это у нее такая тоска
и  отчего все  так  беспокоятся,  и стараясь  понять,  следила за каждым его
движением. Федор  Тимофеич,  редко покидавший свой матрасик,  тоже  вошел  в
спальню хозяина и  стал  тереться около  его ног. Он встряхивал головой, как
будто хотел вытряхнуть из нее тяжелые мысли, и подозрительно  заглядывал под
кровать.
     Хозяин взял блюдечко, налил в него из рукомойника воды и опять пошел  к
гусю.
     -- Пей, Иван Иваныч! --  сказал  он нежно, ставя  перед ним блюдечко.--
Пей, голубчик.
     Но  Иван Иваныч  не шевелился и не  открывал  глаз. Хозяин пригнул  его
голову к блюдечку и окунул клюв в воду, но гусь не пил, еще шире  растопырил
крылья, и голова его так и осталась лежать в блюдечке.
     -- Нет, ничего  уже нельзя сделать! --  вздохнул хозяин.-- Все кончено.
Пропал Иван Иваныч!
     И по его щекам поползли вниз блестящие капельки, какие бывают на  окнах
во время дождя. Не понимая, в чем дело. Тетка и Федор Тимофеич жались к нему
и с ужасом смотрели на гуся.
     -- Бедный Иван Иваныч! -- говорил хозяин,  печально  вздыхая.-- А  я-то
мечтал, что  весной  повезу тебя  на дачу и буду гулять с  тобой  по зеленой
травке. Милое животное, хороший мой товарищ, тебя уже нет! Как  же я  теперь
буду обходиться без тебя?
     Тетке казалось, что и с нею случится  то же самое,  то  есть что  и она
тоже вот так, неизвестно отчего, закроет глаза, протянет лапы, оскалит  рот,
и все на нее будут смотреть с ужасом. Повидимому, такие же мысли бродили и в
голове  Федора Тимофеича.  Никогда  раньше  старый  кот не был так  угрюм  и
мрачен, как теперь.
     Начинался рассвет, и в комнатке уже не было того
     невидимого чужого,  который пугал  так  Тетку.  Когда совсем  рассвело,
пришел  дворник, взял  гуся  за лапы и  унес его куда-то.  А  немного погодя
явилась старуха и вынесла корытце.
     Тетка пошла в гостиную и посмотрела, за шкаф:
     хозяин  не  скушал  куриной лапки, она лежала  на своем месте, в пыли и
паутине. Но  Тетке  было  скучно,  грустно и хотелось плакать.  Она даже  не
понюхала лапки, а пошла под диван,  села там  и  начала скулить тихо, тонким
голоском:
     -- Ску-ску-ску...
     Глава седьмая
     НЕУДАЧНЫЙ ДЕБЮТ
     В один прекрасный вечер  хозяин вошел  в комнатку с  грязными обоями и,
потирая руки, сказал:
     -- Ну-с...
     Что-то он хотел  еще сказать,  но  не  сказал и  вышел. Тетка,  отлично
изучившая во  время  уроков его лицо  и  интонацию, догадалась, что  он  был
взволнован,  озабочен  и, кажется,  сердит.  Немного  погодя  он вернулся  и
сказал:
     --  Сегодня я  возьму  с собой Тетку и  Федора  Тимофеича. В египетской
пирамиде  ты,  Тетка, заменишь сегодня покойного Ивана  Иваныча. Черт  знает
что!  Ничего  не   готово,  не  выучено,  репетиций  было  мало!  Осрамимся,
провалимся!
     Затем  он  опять вышел  и через  минуту  вернулся в шубе и в  цилиндре.
Подойдя к коту, он взял его за передние  лапы, поднял и спрятал его на груди
под  шубу,  причем  Федор  Тимофеич  казался очень  равнодушным  и  даже  не
потрудился открыть  глаз. Для  него, невидимому, было решительно все  равно:
лежать  ли,  или  быть  поднятым за  ноги,  валяться ли  на  матрасике,  или
покоиться на груди хозяина под шубой...
     -- Тетка, пойдем,-- сказал  хозяин.  Ничего не понимая и виляя хвостом,
Тетка пошла за ним. Через минуту она уже сидела в санях около
     ног  хозяина  и  слушала,  как он,  пожимаясь  от  холода  и  волнения,
бормотал:
     -- Осрамимся! Провалимся!
     Сани   остановились   около  большого   странного  дома,   похожего  на
опрокинутый супник. Длинный подъезд этого  дома с тремя стеклянными  дверями
был  освещен дюжиной ярких фонарей. Двери  со звоном  отворялись и, как рты,
глотали  людей, которые  сновали  у  подъезда.  Людей было  много,  часто  к
подъезду подбегали и лошади, но собак не было видно.
     Хозяин взял на руки Тетку и сунул  ее на грудь, под шубу, где находился
Федор Тимофеич. Тут было темно и душно, но тепло. На мгновение вспыхнули две
тусклые зеленые искорки --  это открыл  глаза кот,  обеспокоенный  холодными
жесткими лапами соседки.  Тетка лизнула его ухо  и,  желая усесться возможно
удобнее,  беспокойно задвигалась,  смяла  его под себя  холодными  лапами  и
нечаянно высунула  из-под  шубы  голову, но тотчас же  сердито  заворчала  и
нырнула под шубу. Ей показалось, что она увидела громадную, плохо освещенную
комнату, полную чудовищ;  из-за перегородок и  решеток, которые тянулись  по
обе   стороны  комнаты,  выглядывали  страшные  рожи:   лошадиные,  рогатые,
длинноухие и какая-то одна толстая, громадная рожа с хвостом вместо носа и с
двумя длинными обглоданными костями, торчащими изо рта.
     Кот сипло замяукал под  лапами Тетки, но в это время шуба распахнулась,
хозяин  сказал  "гоп!", и Федор Тимофеич  с  Теткою прыгнули на пол. Они уже
были  в  маленькой комнате с серыми дощатыми стенами;  тут, кроме небольшого
столика  с  зеркалом,  табурета и  тряпья, развешанного  по углам,  не  было
никакой другой  мебели, и, вместо лампы или свечи, горел яркий веерообразный
огонек, приделанный к трубочке, вбитой в стену. Федор  Тимофеич облизал свою
шубу, помятую Теткой, пошел под  табурет и лег. Хозяин, все  еще  волнуясь и
потирая   руки,  стал  раздеваться...  Он  разделся  так,   как  обыкновенно
раздевался у себя дома, готовясь лечь под байковое одеяло, то есть снял все,
кроме белья, потом сел на табурет  и, глядя  в зеркало, начал выделывать над
собой удивительные штуки. Прежде всего он надел на голову парик с пробором и
с  двумя вихрами, похожими на  рога, потом густо намазал лицо чем-то белым и
сверх  белой краски нарисовал еще  брови, усы и румяны.  Затеи  его  этим не
кончились.   Опачкавши   лицо   и   шею,  он  стал  облачаться  в   какой-то
необыкновенный, ни с чем несообразный костюм, какого Тетка никогда не видала
раньше ни в  домах, ни  на улице. Представьте вы  себе широчайшие панталоны,
сшитые  из ситца с крупными цветами,  какой  употребляется в мещанских домах
для занавесок  и  обивки  мебели, панталоны,  которые  застегиваются у самых
подмышек;   одна  панталона   сшита   из   коричневого  ситца,   другая   из
светложелтого. Утонувши в них, хозяин надел  еще ситцевую курточку с большим
зубчатым  воротником  и с  золотой  звездой на  спине, разноцветные чулки  и
зеленые башмаки...
     У Тетки запестрило  в глазах и в  душе. От  белолицей мешковатой фигуры
пахло хозяином, голос у нее был тоже знакомый,  хозяйский, но бывали минуты,
когда Тетку  мучили  сомнения, и тогда  она  готова  была бежать  от пестрой
фигуры  и лаять.  Новое  место,  веерообразный  огонек, запах,  метаморфоза,
случившаяся  с  хозяином,--  все это  вселяло  в нее неопределенный страх  и
предчувствие, что  она  непременно встретится  с каким-нибудь ужасом,  вроде
толстой рожи с хвостом вместо носа. А тут еще где-то за стеной далеко играла
ненавистная музыка и  слышался  временами  непонятный  рев.  Одно  только  и
успокаивало ее -- это невозмутимость Федора Тимофеича. Он преспокойно дремал
под табуретом и не открывал глаз, даже когда двигался табурет.
     Какой-то  человек во  фраке  и  в белой жилетке заглянул в  комнатку  и
сказал:
     --  Сейчас выход  мисс Арабеллы.  После  нее  --  вы. Хозяин ничего  не
ответил.  Он  вытащил из-под стола небольшой чемодан, сел  и стал  ждать. По
губам  и по рукам его было заметно, что он волновался, и  Тетка слышала, как
дрожало его дыхание.
     -- М-р Жорж, пожалуйте! -- крикнул кто-то за дверью.
     Хозяин встал  и  три раза перекрестился,  потом  достал из-под табурета
кота и сунул его в чемодан.
     -- Иди, Тетка! --сказал он тихо.
     Тетка, ничего не понимая, подошла к его рукам; он поцеловал ее в голову
и положил  рядом  с  Федором  Тимофеичем.  Засим наступили  потемки... Тетка
топталась по коту, царапала стенки чемодана  и от ужаса не могла  произнести
ни звука, а чемодан покачивался, как на волнах, и дрожал...
     -- А вот и я! -- громко крикнул хозяин.-- А вот и я!
     Тетка почувствовала,  что после этого крика чемодан  ударился о  что-то
твердое  и  перестал  качаться.  Послышался  громкий  густой рев: по  ком-то
хлопали, и этот кто-то, вероятно рожа с хвостом вместо носа, ревел и хохотал
так  громко,  что  задрожали замочки у  чемодана.  В  ответ на  рев раздался
пронзительный, визгливый смех хозяина, каким он никогда не смеялся дома.
     -- Га! -- крикнул он, стараясь перекричать рев.-- Почтеннейшая публика!
Я сейчас только с вокзала! У меня издохла бабушка и оставила мне наследство!
В чемодане что-то очень  тяжелое -- очевидно золото... Га-а!  И  вдруг здесь
миллион! Сейчас мы откроем и посмотрим...
     В чемодане  щелкнул замок.  Яркий свет  ударил  Тетку  по  глазам;  она
прыгнула вон из чемодана и, оглушенная ревом, быстро, во  всю прыть забегала
вокруг своего хозяина и залилась звонким лаем.
     --  Га!--закричал  хозяин.--Дядюшка  Федор  Тимофеич! Дорогая  Тетушка!
Милые родственники, черт бы вас взял!
     Он упал животом на песок, схватил  кота и Тетку и принялся обнимать их.
Тетка, пока  он тискал  ее  в  своих объятиях, мельком оглядела тот  мир,  в
который  занесла  ее  судьба, и,  пораженная  его грандиозностью,  на минуту
застыла  от удивления и  восторга,  потом вырвалась из объятий  хозяина и от
остроты  впечатления, как волчок, закружилась на одном месте.  Новый мир был
велик и полон  яркого света;  куда ни взглянешь, всюду, от пола  до потолка,
видны были одни только лица, лица, лица и больше ничего.
     --  Тетушка, прошу вас сесть! -- крикнул хозяин. Помня, что это значит,
Тетка  вскочила на  стул и  села. Она поглядела на хозяина. Глаза  его,  как
всегда, глядели серьезно и ласково,  но лицо, в особенности рот и зубы, были
изуродованы широкой неподвижной  улыбкой. Сам он хохотал, прыгал, подергивал
плечами и делал вид, что ему очень весело в присутствии тысячей  лиц.  Тетка
поверила его веселости,  вдруг почувствовала  всем  своим телом, что на  нее
смотрят эти тысячи лиц, подняла вверх свою лисью морду и радостно завыла.
     --  Вы, Тетушка;  посидите,--  сказал  ей  хозяин,-- а  мы  с  дядюшкой
попляшем камаринского.
     Федор  Тимофеич в ожидании, когда его заставят делать глупости, стоял и
равнодушно поглядывал по сторонам. Плясал он вяло, небрежно, угрюмо, и видно
было по его движениям, по хвосту и по усам, что он глубоко презирал и толпу,
и яркий свет, и хозяина, и себя... Протанцевав свою порцию, он зевнул и сел.
     -- Ну-с,  Тетушка,-- сказал хозяин,-- сначала мы с  вами споем, а потом
попляшем. Хорошо?
     Он вынул  из  кармана дудочку  и  заиграл.  Тетка,  не  вынося  музыки,
беспокойно задвигалась на стуле  и завыла. Со всех сторон послышались рев  и
аплодисменты. Хозяин поклонился и, когда все  стихло, продолжал играть... Во
время  исполнения  одной очень высокой  ноты  где-то  наверху  среди публики
кто-то громко ахнул.
     -- Тятька! -- крикнул детский голос.-- А ведь это Каштанка!
     --  Каштанка  и  есть!-- подтвердил пьяненький, дребезжащий  тенорок.--
Каштанка! Федюшка, это, накажи бог, Каштанка! Фюйть!
     Кто-то на  галерее свистнул, и  два голоса,  один -- детский, другой --
мужской, громко позвали:
     -- Каштанка! Каштанка!
     Тетка  вздрогнула  и  посмотрела  туда,  где  кричали. Два  лица:  одно
волосатое,  пьяное  и   ухмыляющееся,   другое  --  пухлое,  краснощекое   и
испуганное, ударили
     ее по глазам, как раньше  ударил яркий свет... Она  вспомнила, упала со
стула и забилась на песке, потом вскочила  и с  радостным визгом бросилась к
этим  лицам.  Раздался оглушительный  рев, пронизанный насквозь  свистками и
пронзительным детским криком:
     -- Каштанка! Каштанка!
     Тетка прыгнула  через барьер, потом  через  чье-то  плечо,  очутилась в
ложе; чтобы попасть в следующий  ярус, нужно было перескочить высокую стену;
Тетка  прыгнула, но  не  допрыгнула  и  поползла  назад по  стене. Затем она
переходила с рук  на руки, лизала чьи-то руки и лица, подвигалась все выше и
выше и, наконец, попала на галерку...
     Спустя полчаса Каштанка  шла уже по улице за людьми, от  которых  пахло
клеем  и  лаком.  Лука  Александрыч  покачивался и  инстинктивно,  наученный
опытом, старался держаться подальше от канавы.
     -- В бездне греховней валяюся во утробе моей...-- бормотал он.-- А  ты,
Каштанка,-- недоумение. Супротив человека ты все равно, что плотник супротив
столяра.
     Рядом  с ним  шагал  Федюшка в  отцовском картузе. Каштанка  глядела им
обоим в спины, и ей казалось, что она давно уже идет за ними и радуется, что
жизнь ее не обрывалась ни на минуту.
     Вспомнила  она  комнатку  с  грязными  обоями,  гуся, Федора Тимофеича,
вкусные  обеды, ученье,  цирк,  но  все  это  представлялось ей  теперь, как
длинный, перепутанный тяжелый сон...




      ТЫСЯЧА ОДНА СТРАСТЬ, ИЛИ СТРАШНАЯ НОЧЬ


     Роман в одной части, с эпилогом
     Посвящаю Виктору Гюго
     На башне св. Ста  сорока шести мучеников  пробила полночь.  Я задрожал.
Настало время. Я судорожно схватил Теодора за руку и  вышел с  ним на улицу.
Небо было темно, как типографская тушь. Было  темно, как в шляпе, надетой на
голову. Темная ночь -- это день в ореховой скорлупе. Мы закутались в плащи и
отправились. Сильный ветер продувал нас насквозь. Дождь и снег -- эти мокрые
братья -- страшно били в наши физиономии.  Молния, несмотря на зимнее время,
бороздила небо  по всем направлениям. Гром, грозный, величественный  спутник
прелестной, как  миганье голубых  глаз, быстрой, как мысль, молнии, ужасающе
потрясал  воздух. Уши  Теодора засветились электричеством. Огни св. Эльма  с
треском пролетали над нашими головами. Я взглянул наверх.  Я затрепетал. Кто
не трепещет  перед  величием  природы? По небу пролетело несколько блестящих
метеоров.  Я  начал считать их и насчитал двадцать восемь.  Я указал на  них
Теодору.  "Нехорошее  предзнаменование!"  --  пробормотал  он, бледный,  как
изваяние из каррарского мрамора.  Ветер стонал, выл, рыдал... Стон  ветра --
стон совести, утонувшей в страшных преступлениях. Возле нас громом разрушило
и зажгло восьмиэтажный дом. Я  слышал вопли, вылетавшие  из  него. Мы прошли
мимо. До горевшего ли дома  мне было, когда у меня в груди горело полтораста
домов?  Где-то  в пространстве заунывно, медленно, монотонно звонил колокол.
Была  борьба  стихий.  Какие-то  неведомые  силы,  казалось,  трудились  над
ужасающею гармониею стихии. Кто эти силы? Узнает ли их когда-нибудь человек?
     Пугливая, но дерзкая мечта!!!
     Мы крикнули кошэ *. Мы сели в карету и  помчались. Кошэ -- брат  ветра.
Мы мчались, как смелая мысль мчится в таинственных извилинах мозга. Я всунул
в  руку  кошэ  кошелек  с  золотом.  Золото  помогло бичу  удвоить  быстроту
лошадиных ног.
     --  Антонио, куда ты меня  везешь? --  простонал Теодор.--  Ты смотришь
злым гением... В твоих черных глазах светится ад... Я начинаю бояться...
     Жалкий  трус!! Я промолчал. Он любил  ее. Она любила страстно  его... Я
должен  был убить  его,  потому что  любил больше  жизни  ее. Я любил  ее  и
ненавидел его. Он должен был умереть в эту страшную ночь и заплатить смертью
за  свою  любовь. Во мне кипели любовь  и  ненависть. Они были  вторым  моим
бытием.  Эти  две сестры,  живя  в  одной оболочке, производят  опустошение:
они--духовные вандалы.
     -- Стой! --  сказал я  кошэ, когда карета подкатила к  цели. Я и Теодор
выскочили. Из-за туч холодно выглянула на нас луна. Луна -- беспристрастный,
молчаливый свидетель сладостных  мгновений  любви и  мщения. Она должна была
быть  свидетелем смерти одного из нас. Пред  нами была пропасть,  бездна без
дна, как бочка преступных дочерей Даная. Мы стояли  у  края жерла  потухшего
вулкана.  Об этом вулкане ходят в народе страшные легенды. Я сделал движение
коленом, и Теодор полетел вниз, в страшную  пропасть. Жерло вулкана -- пасть
земли.
     -- Проклятие!!! --закричал он в  ответ на  мое  проклятие. Сильный муж,
ниспровергающий своего  врага в кратер вулкана из-за прекрасных глаз женщины
-- величественная, грандиозная  и поучительная картина!  Недоставало  только
лавы!
     * извозчик (франц).

     Кошэ. Кошэ -- статуя, поставленная роком невежеству. Прочь рутина! Кошэ
последовал за Теодором. Я  почувствовал,  что  в груди у меня осталась  одна
только любовь. Я пал лицом на землю  и заплакал от восторга. Слезы  восторга
-- результат божественной реакции,  производимой  в недрах  любящего сердца.
Лошади  весело  заржали. Как тягостно  быть не человеком! Я освободил их  от
животной,  страдальческой  жизни.  Я  убил  их.  Смерть   есть  и   оковы  и
освобождение от оков.
     Я  зашел  в гостиницу "Фиолетового Гиппопотама"  и выпил пять  стаканов
доброго вина.
     Через  три часа  после мщения я был у дверей ее  квартиры. Кинжал, друг
смерти, помог мне по трупам добраться  до ее  дверей. Я стал прислушиваться.
Она не  спала.  Она мечтала.  Я  слушал. Она молчала. Молчание  длилось часа
четыре. Четыре часа для влюбленного--четыре девятнадцатых столетия! Наконец,
она позвала горничную. Горничная прошла мимо меня. Я демонически взглянул на
нее. Она уловила мой взгляд.  Рассудок оставил ее. Я убил ее. Лучше умереть,
чем жить без рассудка.--Анета!--крикнула она.-- Что это Теодор нейдет? Тоска
грызет мое сердце. Меня душит какое-то  тяжелое предчувствие. О Анета! Сходи
за ним. Он наверно кутит теперь вместе с безбожным, ужасным Антонио!.. Боже,
кого  я вижу?! Антонио! Я вошел к ней. Она побледнела... -- Подите прочь! --
закричала она, и ужас исказил ее благородные, прекрасные черты.
     Я  взглянул  на нее. Взгляд есть  меч  души.  Она  пошатнулась. В  моем
взгляде она увидела все: и  смерть Теодора, и демоническую страсть, и тысячу
человеческих желаний... Поза  моя --  было величие.  В глазах моих светилось
электричество. Волосы мои шевелились и стояли дыбом. Она  видела пред  собою
демона в земной  оболочке.  Я видел,  что она залюбовалась мной. Часа четыре
продолжалось гробовое молчание и созерцание друг друга. Загремел гром, и она
пала мне  на грудь. Грудь мужчины --  крепость женщины.  Я  сжал ее  в своих
объятиях.  Оба мы крикнули. Кости ее  затрещали. Гальванический ток пробежал
по нашим телам. Горячий поцелуй...
     Она полюбила во мне демона. Я хотел, чтобы она  полюбила во мне ангела.
"Полтора миллиона франков  отдаю  бедным!"--оказал  я. Она полюбила  во  мне
ангела и заплакала. Я тоже заплакал. Что это  были за слезы!!! Через месяц в
церкви св. Тита и Гортензии происходило торжественное венчание. Я венчался с
ней.  Она  венчалась  со мной. Бедные нас благословляли!  Она  упросила меня
простить  врагов  моих, которых я  ранее убил. Я  простил. С молодою женой я
уехал  в Америку.  Молодая, любящая  жена  была ангелом в девственных  лесах
Америки,  ангелом,  пред  которым  склонялись  львы и тигры. Я  был  молодым
тигром. Через три года после нашей свадьбы старый Сам носился уже с курчавым
мальчишкой. Мальчишка был более  похож на мать, чем на меня. Это меня злило.
Вчера  у меня родился  второй сын... и сам я  от радости повесился... Второй
мой мальчишка  протягивает  ручки к читателям  и  просит их  не  верить  его
папаше, потому  что у его папаши  не  было не только детей, но даже  и жены.
Папаша  его боится женитьбы, как  огня.  Мальчишка мой не лжет. Он младенец.
Ему верьте. Детский возраст--святой возраст. Ничего этого никогда не было...
Спокойной ночи.




      РЫБЬЯ ЛЮБОВЬ


     Как  это ни странно,  но единственный карась, живущий в пруде близ дачи
генерала Панталыкина,  влюбился  по  самые уши  в  дачницу  Соню  Мамочкину.
Впрочем, что же тут странного?  Влюбился  же лермонтовский демон в Тамару, а
лебедь в Леду, и разве не случается, что  канцеляристы  влюбляются в дочерей
своих начальников? Каждое  утро  Соня Мамочкина  приходила  со  своей  тетей
купаться. Влюбленный карась плавал у  самого берега и наблюдал. От  близкого
соседства с литейным заводом "Кранделя сыновья" вода в пруде давно уже стала
коричневой, но тем не менее карасю все было видно. Он видел, как по голубому
небу носились  белые облака и  птицы, как  разоблачались, дачницы, как из-за
прибрежных  кустов поглядывали на них молодые  люди, как полная тетя, прежде
чем  войти в  воду, минут  пять сидела  на камне и,  самодовольно поглаживая
себя, говорила: "И в кого я,  такой  слон, уродилась? Даже глядеть страшно".
Сняв  с себя  легкие  одежды, Соня  с  визгом  бросалась  в  воду,  плавала,
пожималась от холода, а карась, тут как тут, подплывал к ней и начинал жадно
целовать ее ножки, плечи, шею...
     Выкупавшись, дачницы уходили  домой  пить  чай со сдобными  булками,  а
карась одиноко плавал по громадному пруду и думал:
     "Конечно,  о шансах на взаимность не  может быть и речи. Может  ли она,
такая прекрасная, полюбить меня, карася? Нет, тысячу раз нет! Не обольщай же
себя  мечтами, презренная рыба! Тебе остается только один удел -- смерть! Но
как умереть? Револьверов и фосфорных спичек в  пруде нет. Для  нашего брата,
карасей,  возможна только одна смерть -- пасть щуки. Но где взять щуку? Была
тут в пруде когда-то одна щука, да и та издохла от скуки. О, я несчастный!"
     И, помышляя о смерти, молодой пессимист зарывался в  тину  и  писал там
дневник...
     Однажды перед вечером Соня  и ее тетя  сидели на берегу  пруда  и удили
рыбу.  Карась  плавал около поплавков и не отрывал глаз от любимой  девушки.
Вдруг в мозгу его, как молния, сверкнула идея.
     "Я умру от ее руки! -- подумал он и весело заиграл своими плавниками.--
О, это будет чудная, сладкая смерть!"
     И, полный решимости, только слегка  побледнев, он подплыл к крючку Соня
и взял его в рот.
     -- Соня, у тебя клюет! -- взвизгнула тетя.-- Милая, у тебя клюет!
     -- Ах! Ах!
     Соня  вскочила и дернула изо всех  сил.  Что-то  золотистое сверкнуло в
воздухе и шлепнулось в воду, оставив после себя круги.
     -- Сорвалось!  -- вскрикнули  обе дачницы  побледнев.--  Сорвалось! Ах!
Милая!
     Посмотрели на крючок и увидели на ней рыбью губу.
     --  Ах,  милая,-- сказала тетя,--  не  нужно было так  сильно  дергать.
Теперь бедная рыбка осталась без губы...
     Сорвавшись с крючка,  мой герой был ошеломлен и долго не понимал, что с
ним; потом же, придя в себя, он простонал:
     -- Опять  жить!  Опять!  О,  насмешка судьбы! Заметив  же,  что у  него
недостает нижней  челюсти, карась побледнел и  дико захохотал... Он  сошел с
ума.
     Но я боюсь, как бы  не показалось странным, что  я хочу занять внимание
серьезного читателя судьбою  такого ничтожного и неинтересного существа, как
карась. Впрочем, что же тут странного? Описывают же дамы в  толстых журналах
никому  не нужных пескарей и улиток. А я подражаю  дамам. Быть может даже, я
сам дама и только скрываюсь под мужским псевдонимом.
     Итак, карась сошел с ума. Несчастный жив еще до  сих пор. Караси вообще
любят, чтобы их  жарили в сметане, мой же герой любит теперь всякую  смерть.
Соня Мамочкина вышла  замуж  за содержателя  аптекарского магазина,  а  тетя
уехала в Липецк к замужней  сестре. В  этом нет ничего странного,  так как у
замужней сестры шестеро детей и все дети любят тетю.
     Но  далее. На  литейном заводе  "Кранделя  сыновья"  служит  директором
инженер  Крысин. У него есть племянник Иван,  который,  как  известно, пишет
стихи и с жадностью печатает их во всех  журналах  и газетах. В один знойный
полдень молодой поэт, проходя мимо пруда, вздумал выкупаться. Он разделся  и
полез в пруд. Безумный карась принял его за Соню Мамочкину, подплыл к нему и
нежно поцеловал  его в спину. Этот поцелуй имел самые гибельные последствия:
карась заразил поэта пессимизмом. Ничего  не подозревая, поэт вылез из  воды
и,  дико  хохоча,  отправился  домой.  Через  несколько  дней  он  поехал  в
Петербург;
     побыв там  в  редакциях, он заразил всех  поэтов пессимизмом,  и с того
времени наши поэты стали писать мрачные, унылые стихи.



      САПОЖНИК И НЕЧИСТАЯ СИЛА


     Был  канун рождества.  Марья  давно уже  храпела на  печи,  в  лампочке
выгорел весь керосин,  а Федор Нилов все сидел и работал. Он давно бы бросил
работу и вышел  на улицу, но заказчик  из  Колокольного переулка, заказавший
ему головки две недели назад, был вчера, бранился и  приказал кончить сапоги
непременно теперь, до утрени.
     -- Жизнь каторжная! -- ворчал Федор работая.--  Одни люди  спят  давно,
другие гуляют, а ты вот, как Каин какой, сиди и шей черт знает на кого...
     Чтоб не уснуть как-нибудь нечаянно, он то и дело  доставал из-под стола
бутылку  и пил из горлышка  и после каждого глотка крутил  головой и говорил
громко:
     --  С  какой такой стати, скажите  на  милость,  заказчики гуляют, а  я
обязан шить на них? Оттого, что у них деньги есть, а я нищий?
     Он ненавидел всех заказчиков, особенно  того, который жил в Колокольном
переулке.  Это был  господин  мрачного  вида, длинноволосый,  желтолицый,  в
больших синих очках и с сиплым голосом. Фамилия у него была немецкая, такая,
что  не  выговоришь.  Какого он  был  звания  и чем  занимался,  понять было
невозможно. Когда две недели  назад  Федор пришел  к нему снимать мерку, он,
заказчик,  сидел  на  полу   и  толок   что-то  в  ступке.  Не  успел  Федор
поздороваться,  как содержимое ступки вдруг  вспыхнуло  и  загорелось  ярким
красным пламенем, завоняло серой и жжеными перья
     ми, и комната  наполнилась густым розовым дымом, так что Федор раз пять
чихнул, и, возвращаясь после этого домой, он думал: "Кто бога боится, тот не
станет заниматься такими делами".
     Когда в бутылке  ничего  не  осталось, Федор положил сапоги на  стол  и
задумался. Он  подпер тяжелую голову кулаком и стал думать о своей бедности,
о  тяжелой  беспросветной  жизни,  потом  о  богачах,  об их больших  домах,
каретах, о сотенных бумажках... Как было бы хорошо,  если бы у этих, черт их
подери,  богачей потрескались  дома,  подохли  лошади,  полиняли их  шубы  и
собольи  шапки! Как бы хорошо,  если  бы богачи  мало-помалу  превратились в
нищих, которым есть нечего,  а  бедный сапожник  стал  бы  богачом и  сам бы
куражился над бедняком-сапожником накануне рождества.
     Мечтая так, Федор вдруг вспомнил о своей работе и открыл глаза.
     "Вот так  история!  -- подумал он,  оглядывая сапоги.-- Головки  у меня
давно уж готовы, а я все сижу. Надо нести к заказчику!"
     Он  завернул  работу  в  красный  платок, оделся  и вышел на улицу. Шел
мелкий, жесткий  снег,  коловший лицо,  как иголками. Было холодно, склизко,
темно, газовые фонари горели  тускло,  и  почему-то на улице пахло керосином
так, что  Федор стал перхать и  кашлять.  По мостовой взад и  вперед  ездили
богачи, и у каждого богача в руках  был окорок и четверть водки.  Из карет и
саней глядели  на Федора богатые барышни, показывали ему языки  и кричали со
смехом:
     -- Нищий! Нищий!
     Сзади Федора шли студенты, офицеры, купцы и генералы и дразнили его:
     -- Пьяница! Пьяница! Сапожник-безбожник, душа голенища! Нищий!
     Все  это было обидно, но Федор молчал и только отплевывался.  Когда  же
встретился ему сапожных дел мастер Кузьма  Лебедкин из Варшавы  и сказал: "Я
женился  на богатой, у  меня  работают подмастерья, а  ты  нищий,  тебе есть
нечего",-- Федор не выдержал и погнался за ним. Гнался он  до тех пор,  пока
не очутился  в  Колокольном переулке. Его  заказчик жил  в четвертом доме от
угла,  в квартире в  самом верхнем  этаже. К  нему нужно было идти  длинным,
темным двором и потом взбираться вверх по очень высокой, скользкой лестнице,
которая шаталась под  ногами. Когда Федор вошел к нему, он, как и тогда, две
недели назад, сидел на полу и толок что-то в ступке.
     -- Ваше высокоблагородие, сапожки принес!--сказал угрюмо Федор.
     Заказчик  поднялся  и  молча  стал примерять  сапоги. Желая помочь ему,
Федор опустился на одно колено и стащил с него  старый сапог,  но  тотчас же
вскочил и в ужасе попятился к двери. У  заказчика  была не нога, а лошадиное
копыто.
     "Эге! -- подумал Федор.-- Вот она какая история!"
     Первым делом  следовало  бы перекреститься,  потом бросить все и бежать
вниз; но тотчас же он  сообразил, что нечистая сила встретилась ему в первый
и,  вероятно, в последний  раз в жизни и не воспользоваться ее услугами было
бы глупо. Он пересилил  себя  и  решил попытать счастья. Заложив назад руки,
чтоб не креститься, он почтительно кашлянул и начал:
     -- Говорят, что нет поганей и хуже на свете, как нечистая сила, а я так
понимаю, ваше  высокоблагородие,  что  нечистая  сила самая  образованная. У
черта, извините, копыта и хвост сзади, да зато  у него в голове больше  ума,
чем у иного студента.
     --  Люблю  за  такие  слова,-- сказал  польщенный заказчик.--  Спасибо,
сапожник! Что же ты хочешь?
     И сапожник, не теряя времени, стал жаловаться на  свою судьбу. Он начал
с  того, что с самого детства он завидовал богатым. Ему всегда было  обидно,
что не все люди одинаково живут в больших домах и ездят на  хороших лошадях.
Почему, спрашивается, он беден? Чем он хуже  Кузьмы  Лебедкина из Варшавы, у
которого собственный дом и жена  ходит в шляпке? У него такой же  нос, такие
же  руки,  ноги,  голова,  спина, как у  богачей, так  почему же  он  обязан
работать, когда другие  гуляют?  Почему он женат на Марье, а не на даме,  от
которой пахнет  духами?  В домах  богатых  заказчиков  ему  часто приходится
видеть  красивых  барышень, но  они не обращают  на него никакого внимания и
только иногда смеются и шепчут друг другу: "Какой у этого  сапожника красный
нос!"  Правда,  Марья  хорошая,   добрая,  работящая   баба,   но  ведь  она
необразованная, рука у  нее тяжелая  и  бьется  больно,  а когда  приходится
говорить  при  ней о  политике или о чем-нибудь  умном, то она вмешивается и
несет ужасную чепуху.
     -- Что же ты хочешь? -- перебил его заказчик.
     -- А я прошу,  ваше  высокоблагородие, Черт  Иваныч, коли ваша милость,
сделайте меня богатым человеком!
     --  Изволь.  Только ведь за это  ты должен  отдать  мне свою душу! Пока
петухи еще  не  запели, иди и  подпиши вот на этой бумажке, что отдаешь  мне
свою душу.
     --  Ваше  высокоблагородие! -- сказал  Федор  вежливо.--  Когда  вы мне
головки заказывали,  я  не брал  с  вас  денег  вперед.  Надо сначала  заказ
исполнить, а потом уж деньги требовать.
     -- Ну,  ладно!-- согласился заказчик.  В ступке  вдруг вспыхнуло  яркое
пламя, повалил густой розовый дым и завоняло  жжеными перьями и серой. Когда
дым рассеялся, Федор  протер  глаза  и  увидел,  что  он уже  не  Федор и не
сапожник, а какой-то другой человек, в жилетке и с цепочкой, в новых брюках,
и что сидит он в кресле за большим столом. Два  лакея подавали  ему кушанья,
низко кланялись и говорили:
     -- Кушайте  на здоровье, ваше высокоблагородие! Какое богатство! Подали
лакеи большой кусок жареной  баранины и  миску с огурцами, потом принесли на
сковороде жареного  гуся, немного погодя -- вареной свинины с хреном. И  как
все это благородно,  политично! Федор ел и перед  каждым  блюдом выпивал  по
большому стакану отличной водки, точно  генерал какой-нибудь или граф. После
свинины  подали  ему каши с  гусиным  салом, потом яичницу со свиным салом и
жареную печенку, и он все  ел и восхищался.  Но что еще?  Еще подали пирог с
луком и пареную репу с квасом. "И как это  господа  не полопаются  от  такой
еды!"--думал он. В заключение  подали большой горшок  с медом.  После  обеда
явился черт в синих очках и спросил, низко кланяясь:
     -- Довольны ли вы обедом, Федор Пантелеич?  Но Федор не мог  выговорить
ни одного слова,  так его распирало после  обеда.  Сытость  была неприятная,
тяжелая, и,  чтобы развлечь  себя, он стал осматривать сапог на своей  левой
ноге.
     -- За такие  сапоги я  меньше не брал,  как семь с  полтиной. Какой это
сапожник шил? -- спросил он.
     -- Кузьма Лебедкин,-- ответил лакей.
     -- Позвать его, дурака!
     Скоро явился Кузьма Лебедкин  из Варшавы. Он остановился в почтительной
позе у двери и спросил:
     -- Что прикажете, ваше высокоблагородие?
     -- Молчать!  --  крикнул Федор  и топнул ногой.--  Не смей рассуждать и
помни свое сапожницкое звание, какой  ты человек есть! Болван! Ты  не умеешь
сапогов шить! Я тебе всю харю побью! Ты зачем пришел?
     -- За деньгами-с.
     -- Какие тебе деньги? Вон! В субботу приходи! Человек, дай ему в шею!
     Но тотчас же он вспомнил, как над ним самим мудрили заказчики, и у него
стало тяжело на  душе, и чтобы развлечь себя,  он  вынул из  кармана толстый
бумажник и стал считать свои деньги. Денег  было  много,  но Федору хотелось
еще  больше. Бес в синих  очках принес  ему другой бумажник, потолще, но ему
захотелось еще больше, и чем дольше он считал, тем недовольнее становился.
     Вечером нечистый  привел к нему высокую,  грудастую  барыню  в  красном
платье и  сказал, что это его новая жена. До самой ночи  он все  целовался с
ней и  ел пряники. А  ночью лежал он на мягкой, пуховой  перине, ворочался с
боку на бок и никак не мог уснуть. Ему было жутко.
     -- Денег много,--  говорил он жене,-- того  гляди воры заберутся. Ты бы
пошла со свечкой поглядела! Всю ночь  не спал он и то и  дело вставал, чтобы
взглянуть, цел ли  сундук. Под  утро надо было идти  в церковь  к  утрене. В
церкви одинаковая честь всем, богатым и бедным. Когда Федор  был  беден,  то
молился в  церкви так: "Господи, прости меня, грешного!" То же самое говорил
он  и теперь,  ставши богатым.  Какая же  разница? А  после  смерти богатого
Федора закопают не в золото, не в алмазы, а в такую  же черную землю,  как и
последнего  бедняка.  Гореть Федор  будет в том  же  огне, где и  сапожники.
Обидно все это казалось Федору,  а тут еще во всем  теле  тяжесть от обеда и
вместо молитвы в голову лезут  разные мысли о сундуке с деньгами, о ворах, о
своей проданной, загубленной душе.
     Вышел он из церкви сердитый.  Чтоб  прогнать нехорошие мысли,  он,  как
часто это бывало раньше, затянул во все горло песню. Но только что он начал,
как к нему подбежал городовой и сказал, делая под козырек:
     -- Барин, нельзя господам петь на улице! Вы не сапожник!
     Федор прислонился спиной к забору и стал думать:
     чем бы развлечься?
     --  Барин! -- крикнул ему дворник.-- Не очень-то на забор напирай, шубу
запачкаешь!
     Федор пошел в  лавку  и купил себе самую лучшую гармонию, потом шел  по
улице и играл. Все прохожие указывали на него пальцами и смеялись.
     -- А  еще  тоже  барин! --  дразнили его извозчики.--  Словно  сапожник
какой...
     -- Нешто господам можно безобразить? -- сказал ему  городовой.-- Вы  бы
еще в кабак пошли!
     -- Барин,  подайте милостыньки  Христа ради! -- вопили нищие,  обступая
Федора со всех сторон.-- Подайте!
     Раньше,  когда он  был сапожником, нищие не  обращали на  него никакого
внимания, теперь же они не давали ему проходу.
     А  дома  встретила  его  новая жена,  барыня, одетая в зеленую  кофту и
красную юбку. Он хотел приласкать ее и уже размахнулся, чтобы дать ей раза в
спину, но она сказала сердито:
     --  Мужик! Невежа! Не умеешь  обращаться  с  барынями! Коли  любишь, то
ручку поцелуй, а драться не дозволю.
     "Ну, жизнь анафемская!  --  подумал Федор.-- Живут  люди! Ни тебе песню
запеть, ни тебе на гармонии, ни тебе с бабой поиграть... Тьфу!"
     Только что он сел с барыней пить чай, как явился нечистый в синих очках
и сказал:
     -- Ну, Федор Пантелеич, я свое соблюл в точности.  Теперь  вы подпишите
бумажку и пожалуйте за мной. Теперь вы знаете, что значит богато жить, будет
с вас!
     И потащил Федора  в ад, прямо в пекло, и черти слетались со всех сторон
и кричали:
     -- Дурак! Болван! Осел!
     В аду страшно воняло керосином, так что можно было задохнуться.
     И вдруг  все исчезло. Федор открыл глаза  и увидел  свой стол, сапоги и
жестяную  лампочку. Ламповое стекло было черно, и  от маленького огонька  на
фитиле валил вонючий дым, как из трубы. Около стоял заказчик в синих очках и
кричал сердито:
     -- Дурак! Болван! Осел! Я тебя проучу, мошенника! Взял заказ две недели
тому назад,  а сапоги до сих пор  не готовы! Ты  думаешь, у меня есть  время
шляться к тебе за сапогами по пяти раз на день? Мерзавец! Скотина!
     Федор  встряхнул  головой  и  принялся  за сапоги.  Заказчик еще  долго
бранился и грозил. Когда он, наконец, успокоился, Федор спросил угрюмо:
     -- А чем вы, барин, занимаетесь?
     -- Я приготовляю бенгальские огни и ракеты. Я пиротехник.
     Зазвонили к утрене.  Федор  сдал  сапоги,  получил  деньги  и  пошел  в
церковь.
     По улице взад и вперед сновали кареты и сани с медвежьими полостями. По
тротуару  вместе с простым народом шли купцы, барыни, офицеры... Но Федор уж
не завидовал и  не роптал на свою судьбу. Теперь ему казалось, что богатым и
бедным одинаково дурно. Одни имеют возможность ездить в карете, а другие  --
петь во все горло песни и играть на гармонике, а в общем всех ждет одно и то
же,  одна могила, и в  жизни нет  ничего такого, за что бы можно было отдать
нечистому хотя бы малую часть своей души.




      ЧЕЛОВЕК В ФУТЛЯРЕ


     На  самом   краю  села   Мироносицкого,  в  сарае   старосты  Прокофия,
расположились  на  ночлег  запоздавшие   охотники.  Их   было  только  двое:
ветеринарный врач Иван Иваныч  и  учитель  гимназии Буркин. У Ивана  Иваныча
была довольно странная, двойная фамилия -- Чимша-Гималайский, которая совсем
не шла ему, и его во всей губернии  звали просто по имени и отчеству; он жил
около  города на конском заводе и  приехал теперь  на охоту,  чтобы подышать
чистым воздухом. Учитель же гимназии Буркин каждое лето гостил у графов П. и
в этой местности давно уже был своим человеком.
     Не спали. Иван Иваныч, высокий худощавый старик с длинными усами, сидел
снаружи  у  входа и курил трубку; его  освещала луна. Буркин лежал внутри на
сене, и его не было видно в потемках.
     Рассказывали разные истории.  Между прочим,  говорили о том,  что  жена
старосты, Мавра, женщина здоровая и  неглупая,  во всю  свою жизнь нигде  не
была дальше своего  родного села, никогда не видела  ни города, ни  железной
дороги, а  в  последние  десять  лет все  сидела  за печью и только по ночам
выходила на улицу.
     --  Что  же  тут удивительного! --  сказал Буркин.-- Людей, одиноких по
натуре,  которые,  как  рак-отшельник  или улитка,  стараются  уйти  в  свою
скорлупу,   на  этом  свете   немало.  Быть  может,  тут  явление  атавизма,
возвращение к  тому времени,  когда предок человека не был еще  общественным
животным и жил одиноко  в  своей берлоге, а  может быть, это просто одна  из
разновидностей человеческого характера,-- кто знает? Я не естественник, и не
мое дело касаться подобных вопросов;  я только хочу сказать, что такие люди,
как Мавра, явление не редкое. Да вот, недалеко искать, месяца два назад умер
у нас в городе  некий Беликов,  учитель греческого языка, мой товарищ.  Вы о
нем слышали,  конечно.  Он  был замечателен  тем,  что всегда, даже в  очень
хорошую погоду,  выходил в калошах и с зонтиком и непременно в теплом пальто
на вате. И зонтик у него был в чехле и часы  в чехле из серой замши, и когда
вынимал перочинный  нож,  чтобы  очинить карандаш,  то  и  нож у  него был в
чехольчике; и лицо, казалось, тоже было в чехле, так как он все время прятал
его в  поднятый  воротник.  Он носил темные  очки, фуфайку,  уши  закладывал
ватой, и когда садился на  извозчика,  то  приказывал поднимать  верх. Одним
словом, у  этого человека наблюдалось постоянное  и непреодолимое стремление
окружить себя оболочкой, создать  себе, так сказать, футляр, который уединил
бы его,  защитил  бы от внешних  влияний.  Действительность раздражала  его,
пугала,  держала  в  постоянной  тревоге,  и,  быть  может, для  того, чтобы
оправдать эту свою робость,  свое  отвращение к настоящему, он всегда хвалил
прошлое и то, чего никогда не было; и древние языки, которые он  преподавал,
были для него  в  сущности  те  же  калоши  и  зонтик, куда  он прятался  от
действительной жизни.
     -- О,  как  звучен,  как прекрасен греческий  язык! --  говорил  он  со
сладким выражением, и,  как бы в доказательство своих слов, прищуривал глаза
и, подняв палец, произносил: -- Антропос!
     И мысль свою Беликов также старался запрятать  в  футляр. Для него были
ясны только циркуляры и газетные статьи,  в которых запрещалось  что-нибудь.
Когда в циркуляре запрещалось ученикам выходить  на улицу после девяти часов
вечера или  в какой-нибудь статье запрещалась плотская  любовь, то это  было
для  него  ясно, определенно;  запрещено  --  и  баста.  В  разрешении же  и
позволении  скрывался   для  него   всегда   элемент  сомнительный,   что-то
недосказанное и смутное. Когда в
     городе разрешали драматический кружок,  или читальню, или чайную, то он
покачивал головой и говорил тихо:
     -- Оно,  конечно, так-то так, все это  прекрасно,  да  как  бы  чего не
вышло.
     Всякого рода нарушения, уклонения, отступления  от правил приводили его
в уныние, хотя, казалось бы, какое ему дело? Если кто из товарищей опаздывал
на молебен, или  доходили  слухи  о  какой-нибудь проказе  гимназистов,  пли
видели классную даму поздно вечером с офицером, то он очень волновался и все
говорил, как бы чего не вышло. А на педагогических советах он просто угнетал
нас   своею   осторожностью,   мнительностью  и  своими   чисто   футлярными
соображениями насчет того, что вот-де в мужской и женской гимназиях молодежь
ведет  себя  дурно,  очень  шумит  в  классах,-- ах,  как  бы  не  дошло  до
начальства, ах, как  бы чего  не вышло,-- и  что если  б  из  второго класса
исключить Петрова,  а  из четвертого -- Егорова, то  было бы очень хорошо. И
что же? Своими вздохами, нытьем, своими темными очками на бледном, маленьком
лице,--  знаете, маленьком лице, как у  хорька,-- он давил  нас всех,  и  мы
уступали, сбавляли Петрову и Егорову балл по поведению, сажали их  под арест
и  в конце  концов исключали и  Петрова  и  Егорова. Было  у  него  странное
обыкновение --  ходить по нашим квартирам. Придет к учителю, сядет и молчит,
и  как будто  что-то высматривает. Посидит этак,  молча, час-другой и уйдет.
Это  называлось  у него  "поддерживать  добрые отношения  с  товарищами", и,
очевидно, ходить  к нам  и сидеть  было  для него тяжело, и  ходил он к  нам
только потому, что считал это своею товарищескою обязанностью. Мы,  учителя,
боялись его. И даже директор боялся. Вот подите  же, наши учителя  народ все
мыслящий, глубоко порядочный, воспитанный на Тургеневе и  Щедрине,  однакоже
этот человечек, ходивший всегда в калошах и с  зонтиком, держал в руках  всю
гимназию целых  пятнадцать лет! Да  что  гимназию? Весь  город! Наши дамы по
субботам домашних спектаклей  не устраивали, боялись, как  бы он не узнал; и
духовенство стеснялось при нем кушать скоромное и
     играть  в карты. Под  влиянием таких людей, как  Беликов, за  последние
десять --  пятнадцать  лет в нашем городе стали бояться всего. Боятся громко
говорить,  посылать  письма,  знакомиться,  читать  книги,  боятся  помогать
бедным, учить грамоте...
     Иван Иваныч, желая что-то сказать, кашлянул, но сначала закурил трубку,
поглядел на луну и потом уже сказал с расстановкой:
     -- Да. Мыслящие, порядочные, читают и Щедрина, и Тургенева, разных  там
Боклей и прочее, а вот подчинились же, терпели... То-то вот оно и есть.
     -- Беликов жил в том же доме,  где и я,-- продолжал Буркин,--  в том же
этаже, дверь против двери, мы часто виделись, и я знал его домашнюю жизнь. И
дома  та  же история:  халат,  колпак, ставни, задвижки,  целый  ряд  всяких
запрещений, ограничений, и -- ах, как бы чего не вышло! Постное есть вредно,
а скоромное  нельзя,  так  как,  пожалуй,  скажут, что Беликов  не исполняет
постов, и  он ел судака на коровьем масле,-- пища  не постная,  но и  нельзя
сказать, чтобы скоромная.  Женской прислуги он не держал из страха, чтобы  о
нем  не  думали дурно,,  а держал повара Афанасия,  старика лет шестидесяти,
нетрезвого и полоумного, который когда-то  служил  в денщиках и умел кое-как
стряпать. Этот Афанасий стоял обыкновенно  у двери,  скрестив руки, и всегда
бормотал одно и то же с глубоким вздохом:
     -- Много уж их нынче развелось!
     Спальня  у Беликова была маленькая, точно ящик, кровать была с пологом.
Ложась спать, он укрывался с головой; было жарко,  душно,  в закрытые  двери
стучался  ветер,  в  печке  гудело;   слышались  вздохи  из  кухни,   вздохи
зловещие...
     И ему было страшно под одеялом. Он боялся, как бы чего не вышло, как бы
его не  зарезал  Афанасий, как бы  не забрались воры, и потом всю ночь видел
тревожные сны, а утром, когда мы вместе шли  в гимназию, был скучен, бледен,
и было видно, что многолюдная  гимназия,  в  которую  он шел, была  страшна,
противна всему существу ею  и что идти рядом со мной ему, человеку по натуре
одинокому, было тяжко.
     -- Очень уж шумят у нас в классах,-- говорил он,
     как бы стараясь  отыскать объяснение своему тяжелому  чувству.-- Ни  на
что не похоже.
     И  этот учитель  греческого языка,  этот человек в футляре, можете себе
представить, едва не женился.
     Иван Иваныч быстро оглянулся в сарай и сказал:
     -- Шутите!
     --  Да,  едва не женился,  как это ни странно.  Назначили к нам  нового
учителя истории и географии, некоего Коваленка, Михаила Саввича, из  хохлов.
Приехал  он не один, а с  сестрой Варенькой. Он молодой, высокий, смуглый, с
громадными руками, и по лицу видно, что говорит басом, и в самом деле, голос
как  из  бочки: бу-бу-бу...  А она  уже  не  молодая, лет тридцати, но  тоже
высокая, стройная,  чернобровая,  краснощекая,--  одним словом, не девица, а
мармелад,  и  такая разбитная, шумная,  все  поет  малороссийские романсы  и
хохочет.  Чуть что, так  и  зальется  голосистым  смехом: ха-ха-ха!  Первое,
основательное знакомство с Коваленками у нас, помню, произошло на именинах у
директора.  Среди  суровых,  напряженно  скучных  педагогов,  которые  и  на
именины-то ходят по обязанности, вдруг видим, новая А41родита возродилась из
пены: ходит подбоченясь, хохочет, поет, пляшет... Она спела с чувством "Виют
витры",  потом  еще романс,  и  еще,  и  всех  нас  очаровала,-- всех,  даже
Беликова. Он подсел к ней и сказал. сладко улыбаясь:
     -- Малороссийский язык своею нежностью и приятною звучностью напоминает
древнегреческий.
     Это  польстило  ей,  и   она  стала  рассказывать  ему   с  чувством  и
убедительно, что  в Гадячском уезде у нее  есть  хутор, а  на  хуторе  живет
мамочка,  и  там такие  груши, такие  дыни,  такие  кабаки!  У  хохлов тыквы
называются кабаками, а кабаки шинками, и варят у них борщ с красненькими и с
синенькими "такой вкусный! такой вкусный, что просто -- ужас!"
     Слушали мы, слушали, и вдруг всех нас осенила одна и та же мысль.
     -- А хорошо бы их поженить,-- тихо сказала мне директорша.
     Мы  все почему-то  вспомнили, что  наш Беликов т женат,  и  нам  теперь
казалось странным, что мы до сих
     пор  как-то  не  замечали,  совершенно упускали из  виду  такую  важную
подробность  в его жизни. Как  вообще он относится к женщине, как  он решает
для себя этот насущный вопрос? Раньше это не интересовало нас вовсе;
     быть может,  мы  не  допускали  даже  и мысли, что человек, который  во
всякую погоду ходит в калошах и спит под пологом, может любить.
     --  Ему  давно  уже  за сорок, а ей  тридцать...--  пояснила свою мысль
директорша.--Мне кажется, она бы за него пошла.
     Чего только не делается у нас в  провинции от скуки, сколько ненужного,
вздорного!  И  это потому, что совсем  нг делается то, что нужно. Ну, вот, к
чему  нам  вдруг  понадобилось  женить  этого  Беликова,  которого  даже   и
вообразить   нельзя  было  женатым?   Директорша,  инспекторша  и  все  наши
гимназические  дамы  ожили, даже похорошели, точно вдруг увидели цель жизни.
Директорша берет  в  театре ложу, и смотрим  -- в  ее ложе  сидит Варенька с
этаким  веером,  сияющая,  счастливая,  и  рядом  с ней Беликов,  маленький,
скрюченный, точно его из  дому клещами  вытащили.  Я даю  вечеринку, и  дамы
требуют,  чтобы я непременно пригласил и Беликова и  Вареньку. Одним словом,
заработала машина. Оказалось,  что Варенька не  прочь была  замуж. Жить ей у
брата было не очень-то весело, только и знали,  4-ю  по целым дням спорили и
ругались. Вот вам сцена: идет Коваленко по улице, высокий, здоровый верзила,
в вышитой сорочке,  чуб из-под фуражки  падает  на лоб; в одной  руке  пачка
книг, в другой толстая суковатая палка. За ним идет сестра, тоже с книгами.
     -- Да ты же,  Михайлик, этого не читал!--спорит она громко.-- Я же тебе
говорю, клянусь, ты не читал же этого вовсе!
     -- А я  тебе  говорю, что  читал!  -- кричит Коваленко, гремя палкой по
тротуару.
     -- Ах  же, боже ж  мой,  Минчик! Чего же  ты сердишься, ведь  у нас  же
разговор принципиальный.
     -- А я тебе говорю, что я читал! -- кричит еще громче Коваленко.
     А дома, как  кто посторонний, так и перепалка.  Такая  жизнь, вероятно,
наскучила, хотелось своего угла, да
     и  возраст принять  во внимание; тут  уж перебирать некогда, выйдешь за
кого угодно, даже за учителя греческого языка. И то сказать, для большинства
наших барышень за  кого  ни выйти,  лишь бы выйти. Как бы  ни было, Варенька
стала оказывать нашему Беликову явную благосклонность.
     А  Беликов? Он и к Коваленку  ходил  так же, как к нам. Придет  к нему,
сядет  и молчит.  Он молчит, а Варенька поет ему "Виют витры", или глядит на
него задумчиво своими темными глазами, или вдруг зальется:
     -- Ха-ха-ха!
     В любовных  делах, а особенно в женитьбе, внушение играет большую роль.
Все -- и товарищи и дамы -- стали уверять  Беликова, что он должен жениться,
что ему ничего больше не остается в жизни, как жениться;
     все мы поздравляли его, говорили  с  важными  лицами  разные  пошлости,
вроде того-де, что брак есть шаг серьезный; к тому же Варенька была не дурна
собой,  интересна,  она  была  до^ь статского  советника  и  имела хутор,  а
главное,  это  была  первая  женщина,  которая  отнеслась  к  нему  ласково,
сердечно,--  голова у него  закружилась, и он  решил,  что ему  в самом деле
нужно жениться.
     --  Вот  тут бы и  отобрать у  него  калоши и зонтик,-- проговорил Иван
Иваныч.
     -- Представьте, это оказалось невозможным. Он поставил у себя  на столе
портрет  Вареньки и все ходил ко мне и говорил о Вареньке, о семейной жизни,
о  том, что брак есть шаг  серьезный,  часто бывал у  Коваленков,  но образа
жизни не изменил нисколько. Даже наоборот, решение жениться подействовало на
него как-то болезненно, он похудел, побледнел и, казалось, еще глубже ушел в
свой футляр.
     --  Варвара Саввишна мне  нравится,-- говорил он мне  со  слабой кривой
улыбочкой,-- и я знаю, жениться необходимо каждому человеку, но... все  это,
знаете ли, произошло как-то вдруг... Надо подумать.
     -- Что же тут думать? -- говорю ему.-- Женитесь, вот и все.
     --  Нет, женитьба --  шаг серьезный, надо сначала  взвесить предстоящие
обязанности, ответственность...
     чтобы потом чего не вышло. Это меня так беспокоит, я теперь все ночи не
сплю. И, признаться, я боюсь: у нее с братом какой-то странный образ мыслей,
рассуждают  они  как-то,  знаете  ли,  странно,  и  характер  очень  бойкий.
Женишься, а потом чего доброго попадешь в какую-нибудь историю.
     И он  не делал предложения, все откладывал, к великой досаде директорши
и всех наших дам; все  взвешивал предстоящие обязанности и ответственность и
между тем почти каждый день гулял с Варенькой, быть может думал, что это так
нужно в его положении, и приходил ко мне, чтобы поговорить о семейной жизни.
И, по всей вероятности, в конце концов он сделал бы предложение и совершился
бы один  из тех  ненужных, глупых браков, каких у  нас от  скуки и от нечего
делать  совершаются  тысячи,  если  бы  вдруг  не  произошел  kolossa-lische
Scandal. Нужно сказать, что брат Вареньки, Коваленко, возненавидел  Беликова
с первого же дня знакомства и терпеть его не мог.
     -- Не понимаю,-- говорил  он нам, пожимая плечами,-- не понимаю, как вы
перевариваете  этого  фискала, эту мерзкую рожу. Эх, господа,  как вы можете
тут жить! Атмосфера у вас удушающая, поганая. Разве вы педагоги, учителя? Вы
чинодралы, у  вас не  храм науки,  а управа благочиния, и кислятиной воняет,
как в полицейской будке. Нет, братцы,  поживу с вами еще  немного  и уеду  к
себе  на  хутор,  и  буду  там  раков ловить  и  хохлят  учить.  Уеду,  а вы
оставайтесь тут со своим Иудой, нехай вин лопне.
     Или он хохотал, хохотал до слез то басом, то тонким писклявым голосом и
спрашивал меня, разводя руками:
     -- Шо он у меня сидить? Шо ему надо? Сидить и смотрить.
     Он  даже  название  дал  Беликову "глитай абож  паук". И,  понятно,  мы
избегали говорить с ним о  том, что сестра  его Варенька собирается на "абож
паука".  И когда однажды директорша намекнула ему,  что хорошо бы пристроить
его сестру за такого  солидного, всеми уважаемого человека,  как Беликов, то
он нахмурился и проворчал:
     ---- Не мое это дело. Пускай она выходит хоть за гадюку, а я не люблю в
чужие дела мешаться.
     Теперь слушайте,  что дальше. Какой-то проказник нарисовал  карикатуру:
идет  Беликов  в калошах, в подсученных брюках, под зонтом, и с ним под руку
Варенька;   внизу  подпись:   "Влюбленный  антропос".  Выражение   схвачено,
понимаете  ли, удивительно. Художник, должно быть, проработал  не одну ночь,
так как все учителя мужской и женской гимназий, учителя семинарии, чиновники
-- все получили по  экземпляру.  Получил и Беликов. Карикатура  произвела на
него самое тяжелое впечатление.
     Выходим мы вместе из дому,--  это было как раз первое мая, воскресенье,
и мы все, учителя и гимназиcты, условились сойтись у гимназии и потом вместе
идти пешком за город в рощу,-- выходим мы, а он зеленый, мрачнее тучи.
     -- Какие есть нехорошие,  злые  люди!  -- проговорил он, и губы у  него
задрожали.
     Мне даже жалко его стало. Идем и вдруг,  можете себе представить, катит
на  велосипеде  Коваленко,  а за ним Варенька, тоже на  велосипеде, красная,
заморенная, но веселая, радостная.
     -- А мы,-- кричит она,-- вперед едем! Уже ж такая хорошая погода, такая
хорошая, что просто ужас!
     И скрылись оба. Мой Беликов из зеленого  стал белым и  точно  оцепенел.
Остановился и смотрит на меня...
     --  Позвольте, что же это такое? -- спросил он.-- Или, быть может, меня
обманывает зрение? Разве преподавателям гимназии и  женщинам прилично ездить
на велосипеде?
     -- Что же тут  неприличного? --  сказал  я.--  И пусть катаются себе на
здоровье.
     -- Да  как  же можно? -- крикнул он, изумляясь моему спокойствию.-- Что
вы говорите?!
     И он был так поражен, что не захотел идти дальше и вернулся домой.
     На другой день он все  время  нервно потирал руки и вздрагивал, и  было
видно  по  лицу,  что ему  нехорошо. И с занятий  ушел, что случилось  с ним
первый раз в жизни. И не обедал. А под вечер оделся потеплее, хотя
     да дворе стояла совсем летняя погода, и поплелся к Коваленкам. Вареньки
не было дома, застал он только брата.
     --  Садитесь,  покорнейше  прошу,--  проговорил  Коваленко  холодно   и
нахмурил брови; лицо у  него  было  заспанное, он  только  что отдыхал после
обеда и был сильно не в духе.
     Беликов посидел молча минут десять и начал:
     --  Я к вам пришел,  чтоб  облегчить  душу.  Мне  очень,  очень тяжело.
Какой-то пасквилянт нарисовал  в смешном  виде меня и еще  одну  особу,  нам
обоим близкую. Считаю долгом  уверить вас, что  я  тут  ни  при  чем... Я не
подавал никакого повода к такой  насмешке,-- напротив же, все время вел себя
как вполне порядочный человек.
     Коваленко  сидел,  надувшись,  и молчал.  Беликов  подождал  немного  и
продолжал тихо, печальным голосом:
     --  И еще я имею  кое-что  сказать вам. Я давно служу, вы же только еще
начинаете службу, и я считаю долгом,  как старший товарищ, предостеречь вас.
Вы  катаетесь  на  велосипеде,  а   эта  забава  совершенно  неприлична  для
воспитателя юношества.
     -- Почему же? -- спросил Коваленко басом.
     -- Да разве тут надо еще объяснять, Михаил Саввич, разве это не понято?
Если учитель едет на  велосипеде,  то  что же остается ученикам? Им остается
только ходить на головах! И раз это не разрешено циркулярно, то  и нельзя. Я
вчера  ужаснулся! Когда я  увидел  вашу  сестрицу, то  у  меня помутилось  в
глазах. Женщина или девушка на велосипеде -- это ужасно!
     -- Что же собственно вам угодно?
     --  Мне  угодно только одно -- предостеречь  вас,  Михаил Саввич. Вы --
человек  молодой,  у  вас  впереди  будущее,  надо  вести себя очень,  очень
осторожно,  вы  же так манкируете, ох, как манкируете!  Вы  ходите в вышитой
сорочке, постоянно на улице с какими-то книгами, а теперь вот еще велосипед.
О  том,  что  вы и ваша сестрица катаетесь на велосипеде,  узнает  директор,
потом дойдет до попечителя... Что же хорошего?
     -- Что я и сестра катаемся на велосипеде, никому нет до этого дела!  --
сказал Коваленко и побагровел.--
     А кто будет вмешиваться в мои домашние  и семейные дела, того я пошлю к
чертям собачьим. Беликов побледнел и встал.
     --  Если  вы говорите со мной таким тоном, то  я не могу  продолжать,--
сказал он.-- И  прошу  вас  никогда так не  выражаться в моем  присутствии о
начальниках. Вы должны с уважением относиться к властям.
     --  А разве я  говорил  что дурное про  властей?  -- спросил Коваленко,
глядя  на  него со  злобой.-- Пожалуйста,  оставьте меня в  покое. Я честный
человек и  с таким господином, как вы,  не желаю разговаривать.  Я  не люблю
фискалов.
     Беликов нервно засуетился  и  стал одеваться быстро. с выражением ужаса
на лице. Ведь это первый раз в жизни он слышал такие грубости.
     -- Можете говорить, что  вам угодно,-- сказал он, выходя из передней на
площадку лестницы.--  Я  должен  только предупредить  вас: быть  может,  нас
слышал кто-нибудь,  и чтобы  не перетолковали нашего разговора и чего-нибудь
не  вышло, я  должен буду  доложить  господину  директору  содержание нашего
разговора... в главных чертах. Я обязан это сделать.
     -- Доложить? Ступай докладывай!
     Коваленко схватил его сзади  за воротник и пихнул,  и Беликов покатился
вниз по лестнице,  гремя своими калошами. Лестница была  высокая, крутая, но
он  докатился  донизу благополучно, встал и  потрогал себя за нос:  целы  ли
очки? Но как раз в то время, когда он катился по лестнице, вошла Варенька  и
с  нею две дамы; они стояли  внизу и  глядели -- и  для  Беликова  это  было
ужаснее всего. Лучше бы, кажется,  сломать  себе  шею, обе  ноги, чем  стать
посмешищем:   ведь   теперь   узнает  весь  город,   дойдет  до   директора,
попечителя,--  ах, как бы  чего не вышло!  --  нарисуют новую карикатуру,  и
кончится все это тем, что прикажут подать в отставку...
     Когда  он поднялся, Варенька узнала его и, глядя  на его  смешное лицо,
помятое пальто, калоши, не понимая, в чем дело, полагая, что это он упал сам
нечаянно, не удержалась и захохотала на весь дом:
     -- Ха-ха-ха!
     И этим раскатистым, заливчатым "ха-ха-ха" завершилось все: и сватовство
и  земное существование Беликова. Уже он не слышал, что говорила Варенька, и
ничего не видел. Вернувшись к себе  домой,  он  прежде  всего убрал со стола
портрет, а потом лег и уже больше не вставал.
     Дня через три пришел ко мне Афанасий и спросил, не  надо ли послать  за
доктором, так как-де с барином что-то делается. Я пошел к Беликову. Он лежал
под пологом, укрытый одеялом, и молчал; спросишь его, а он только да или нет
--  и  больше  ни  звука.  Он  лежит,  а  возле  бродит  Афанасий,  мрачный,
нахмуренный, и вздыхает глубоко; а от него водкой, как из кабака.
     Через месяц  Беликов умер. Хоронили мы его все, то  есть обе гимназии и
семинария. Теперь,  когда он лежал  в гробу, выражение у него было  кроткое,
приятное,  даже  веселое, точно  он был рад, что, наконец,  его  положили  в
футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала! И
как бы в честь его, во время похорон была пасмурная, дождливая погода, и все
мы были в калошах и с зонтами. Варенька тоже была на похоронах и, когда гроб
опускали  в могилу, всплакнула. Я  заметил, что хохлушки  только плачут  или
хохочут, среднего же настроения у них не бывает.
     Признаюсь, хоронить таких людей, как Беликов, это большое удовольствие.
Когда  мы  возвращались  с  кладбища,   то  у  нас  были  скромные,  постные
физиономии;
     никому не  хотелось обнаружить этого чувства  удовольствия,--  чувства,
похожего  на  то,  какое мы  испытывали давно-давно,  еще в  детстве,  когда
старшие уезжали из  дому, и мы бегали по саду час-другой, наслаждаясь полною
свободой.  Ах,  свобода, свобода! Даже намек,  даже  слабая  надежда  на  ее
возможность дает душе крылья, не правда ли?
     Вернулись мы  с  кладбища в  добром  расположении.  Но прошло не больше
недели,  и  жизнь  потекла  по-прежнему,  такая  же  суровая,  утомительная,
бестолковая,  жизнь, не запрещенная циркулярно, но и не  разрешенная вполне;
не стало  лучше. И  в  самом деле,  Беликова похоронили, а сколько еще таких
человеков в футляре осталось, сколько их еще будет!
     -- То-то вот оно и есть,--сказал Иван Иваныч и закурил трубку.
     -- Сколько их еще будет! -- повторил Буркин.  Учитель гимназии вышел из
сарая. Это был человек небольшого роста, толстый, совершенно лысый, с черной
бородой чуть не по пояс; и с ним вышли две собаки.
     -- Луна-то, луна! -- сказал он,  глядя вверх. Была уже полночь. Направо
видно было все село, длинная улица тянулась далеко, верст на  пять. Все было
погружено в тихий, глубокий сон; ни движения, ни звука, даже не верится, что
в природе может  быть так тихо. Когда в лунную  ночь видишь широкую сельскую
улицу с ее избами, стогами,  уснувшими  ивами, то н? душе становится тихо; в
этом  своем покое,  укрывшись  в ночных тенях от трудов, забот  и горя,  она
кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смотря г на нее ласково
и  с умилением и что  зла уже нет на земле и все благополучно. Налево с края
села начиналось поле;  оно было видно далеко,  до горизонта, и  во всю  ширь
этого поля, залитого лунным светом, тоже ни движения, ни звука.
     -- То-то вот оно  и есть,-- повторил Иван  Иваныч.-- А разве то, что мы
живем в городе в духоте, в  тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт --
разве  это  не футляр?  А то, что мы проводим всю жизнь среди  бездельников,
сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор  -- разве это
не футляр?  Вот, если  желаете,  то  я расскажу вам  одну очень поучительную
историю.
     -- Нет, уж пора спать,-- сказал Буркин.-- До завтра.
     Оба пошли в  сарай и легли на сене. И уже оба укрылись и задремали, как
вдруг послышались легкие шаги:
     туп,  туп...  Кто-то  ходил  недалеко  от   сарая;  пройдет  немного  и
остановится, а через минуту опять: туп, туп... Собаки заворчали.
     -- Эго Мавра ходит,--сказал Буркин. Шаги затихли.
     -- Видеть и слышать, как лгут,-- проговорил Иван Иваныч,  поворачиваясь
на другой бок,-- и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь;
     сносить обиды,  унижения,  не сметь открыто заявить, что ты  на стороне
честных, свободных людей,  и самому лгать, улыбаться, и все  это из-за куска
хлеба,  из-за  теплого  угла, из-за  какого-нибудь  чинишка,  которому  грош
цена,-- нет, больше жить так невозможно!
     -- Ну,  уж это вы  из другой оперы,  Иван Иваныч,--  сказал  учитель.--
Давайте спать.
     И минут  через десять Буркин уже  спал. А Иван  Иваныч  все ворочался с
боку на бок  и вздыхал, а потом встал, опять вышел наружу и, севши у дверей,
закурил трубочку.